бровями светились серые глаза, лицо украшал горбатый нос, похожий на клюв хищной птицы, мелкие острые зубы, расставленные чуть редковато, были приоткрыты в полуулыбке. Физиономию, в общем, следовало охарактеризовать как выразительную и подвижную. Мужчине перевалило за сорок, хотя на смуглом лице почти не встречались морщины и седина едва пробивалась в густой короткой бородке. Крепкая худощавая фигура словно излучала незаурядную физическую силу.
Придя окончательно в себя и тщательно разглядев его, Жермена с гневом воскликнула:
– Граф де Мондье… Подлец!
Граф, видимо, ожидал бурных слез, попреков, угроз, а быть может, просьб – словом, всего, чего можно услышать от девицы, лишенной невинности. Ему не впервой, он держал себя спокойно: расчесывал густую бородку перламутровой гребеночкой и приготовлял банальные утешения, какие обычно говорят в подобных обстоятельствах.
Но эта девчонка оказалась забавной штучкой. Как была, голышом, она встала и подошла к графу. В замешательстве он поднялся с дивана.
«Преступник, похитивший мою честь! Опозоривший меня на всю жизнь!» – примерно это ожидал услышать он и приготовился ответить нечто вроде: «Ну что же! Пусть так. Но я люблю вас, люблю так, что готов на преступление! Люблю так, как вас еще никто не любил и никогда не полюбит! Безумная страсть уже сама по себе извиняет мой поступок»
Но его жертва сказала тихо и почти спокойно:
– Я не из того дерева, из какого делают мучениц[6], и я отомщу. Берегитесь, граф Мондье!
– Бейте меня! Презирайте! – неожиданно для себя заговорил он. – Но выслушайте!
Все еще стоя лицом к нему – прекрасная грудь, великолепно сформированный живот, ослепительно золотистый треугольник ниже, – она поглядела с презрением, повернулась, спокойно пошла туда, где осталась одежда.
Граф все-таки продолжал:
– Моя молодость была бурной, я много увлекался и думал, что любовь мне известна, но, увидев вас, был поражен в самое сердце, я полюбил так сильно, как может только уже стареющий мужчина, любовью, не знающей границ, любовью, потрясающей душу. Я стал вашим рабом! Должен ли я еще добавить о том, как подействовало на меня ваше упорное сопротивление, упорный отказ принять все мое состояние, которое я готов был положить к вашим ногам. Знаю, вы бедны, но вы оставались гордой и тем еще сильнее распаляли мое желание. Я забыл о своем достоинстве, я, как мальчишка, униженно следил за каждым вашим шагом, молил вас о любви…
Кажется, она совсем не слушала эти банальные речи. Словно каждое утро ей приходилось проделывать это перед мужчиной, натянула и закрепила круглыми резинками чулки, надела панталоны, нижнюю юбку, платье, застегнулась на все пуговицы.
Граф смотрел жадными глазами, но с места не тронулся.
Затем Жермена привела в порядок густые длинные волосы, приблизилась к накрытому столу, попробовала что-то… и вдруг, быстро схватив нож, как дикий зверек бросилась к графу и вонзила клинок в грудь насильнику.
К ее великому удивлению, граф не упал, а рассмеялся.
– Черт побери, малютка, да вы, оказывается, героиня! Имейте в виду, в случае неудачи подобные действия становятся смешными. Должен вам сказать, я принял меры предосторожности: лезвия серебряные и закруглены на концах. В похвалу вам скажу только: удар был мастерский.
Жермена, видя, как ее предают здесь даже предметы, швырнула согнутый в дугу нож и упала на диван.
Как человек опытный, граф знал, что время лечит даже самое глубокое отчаяние и усмиряет любую непримиримую ненависть. Он тихонько вышел и запер за собой дверь.
В соседней комнате Мондье застал мамашу Башю, дремлющую на стуле. При появлении хозяина толстуха поднялась.
– Мамаша Башю, вы отвечаете головой за эту особу, – сказал он повелительно.
– Господину графу хорошо известно, как мы ему преданы: я сама, Бамбош и мой муж, этот старый пьяница Лишамор[7].
– Помните, одного моего слова достаточно, чтобы Бамбош и твой муж были гильотинированы, а ты пожизненно окажешься в тюрьме.
– Мы будем хорошо наблюдать, господин граф. Кроме того, наши собаки – настоящие звери. Решетки на окнах прочны, а замки на дверях надежны.
– Ладно! Будете относиться к девушке с самым глубоким почтением, выполнять все желания, но только ни в коем случае не давайте возможности выходить из дому и вообще всякое сношение с внешним миром ей воспрещено категорически.
– Все сделаем, как приказываете, господин граф.
– Приду завтра вечером. Прощайте. Да, забыл сказать еще об одном важном: не спускайте с нее глаз. Как бы она чего-нибудь над собой не сделала. Бамбош и ваш муж пусть по очереди сидят в соседней комнате, чтобы в случае надобности помочь вам с ней справиться. Повторяю: не спускайте с нее глаз!
– Все поняла, господин граф, будем начеку, и даю честное слово – птичка полюбит вас как безумная! Как все те, кого вы привозили сюда.
…Жермена долго рыдала, оставшись наконец одна в запертой комнате, горько оплакивала свою утраченную честь, свою погубленную, как ей казалось, жизнь, с ужасом представляла себе, в каком смертельном беспокойстве находятся сейчас мать и сестры; плакала от ненависти к графу, строила планы побега и мести обидчику – все они оказывались неосуществимыми…
Очнулась несчастная от тяжких дум, услышав жирное покашливание и сонное дыхание мадам Башю. Подняла глаза и сквозь слезы увидела одутловатую и красную харю пьяницы с губастым лиловым ртом, от которого несло перегаром, и с пучком сальных от старой помады полуседых волос, покрытых перхотью. Безобразная голова сидела на морщинистой шее, а ниже шло бесформенное тело с огромным животом и ноги, похожие на столбы, а толстопалые руки сверкали перстнями с разноцветными драгоценными камнями.
При виде пакостной твари, обнажившей в мерзкой улыбочке зеленоватые пеньки зубов, Жермена почувствовала отвращение и новый ужас.
Это чудовище сочло нужным обратиться к ней со словами ободрения.
– Не горюйте так, моя милочка, – сказала мамаша Башю, стараясь сделать понежнее тембр пропитого голоса. – К чему лить слезы молоденькой девушке! Вы испортите ваши глазки, расстроите здоровье. Лучше покушайте и выпейте что-нибудь.
– Я ничего не хочу! – резко оборвала пленница.
– Будьте же благоразумны! Посмотрите, совсем светло, и вы, должно быть, очень проголодались, – продолжала та, раздвигая шторы и обнажив при этом решетки на окнах.
Жермена действительно совсем обессилела. Старуха права, следовало хоть что-нибудь съесть, чтобы подкрепиться, хотя бы для того, чтобы в случае необходимости суметь оказать сопротивление, а оно вполне может потребоваться. Бедняжка взяла грушу и кусочек хлеба, а к мясным яствам не прикоснулась. Налила стакан воды, но пить не стала: побоялась, что туда подсыпано снотворное.
Старуха поняла это движение и сказала все с той же подленькой улыбочкой:
– Не бойтесь, в воду ничего не добавили, хотите попробую? Но лучше отведайте винца. Прямо бархатное!
Откупорив бутылку, она наполнила стакан и выпила залпом. Тогда Жермена отхлебнула несколько глотков, вино придало ей бодрости. Уступая неодолимой потребности в отдыхе, всегда наступающей после тяжелых переживаний, девушка села на диван. Она долго оставалась в мучительном полусне, потом сразу очнулась и снова, с ясностью осознав случившееся, принялась упорно обдумывать побег.
Вид мамаши Башю, развалившейся как свинья на одном из диванов, напомнил пленнице о том, что ее сторожат. Но Жермена не очень боялась и побороться с мегерой, лишь бы убежать.
Она сложила в несколько слоев салфетку, накинула на рот старухе и завязала сзади крепким узлом. Опешившая, полузадохнувшаяся мамаша Башю сопротивлялась. Но нежные руки работящей девушки имели
