Такого и от Митьки не ожидал – тот прыгнул в сторону, оказавшись высоко в воздухе, одной ногой оттолкнулся от шкафа и, пролетев по самой неожиданной траектории, всей массой обрушился на Петра, не успевшего защититься. Сшиб на пол, навалился, одной рукой прижав к полу руку Петра с кортиком, другой придавив горло знакомым, надежным приемом. В глазах мгновенно потемнело, удар коленом в низ живота окончательно лишил дыхания, кто-то кричал, быть может, это кричала его давным-давно погибшая дочь, так и не ставшая ровесницей Наденьке, круги плыли перед глазами…
Неким звериным чутьем он уловил сбой, почуял, что хватка навалившегося на него верзилы ослабла на миг, – и, не рассуждая, что есть силы оттолкнул его, вверх и в сторону, сунул острие кортика в мягко- упругое, легко поддавшееся, по самый эфес…
Чувствуя себя почти свободным, собрал все силы, рванулся, отвалил с себя Елагина – и тот послушно завалился набок, громко стукнувшись об пол.
У настоящей смерти нет ничего общего с киношными красивостями. Елагин дергался, хрипел, выгибался самым омерзительным образом, выплевывая слюну и кровь. Казалось, это никогда не кончится… Сумев, наконец, продышаться, Петр уперся руками в пол, перхая от боли в горле, заставил себя собраться, рывком вскочил. Его повело в сторону, он прислонился к шкафу, чтобы не свалиться.
Надя замерла в нелепой позе, обеими руками так и держа длинное горлышко тяжелого антикварного графина, вдребезги разлетевшегося об елагинскую башку. Ее застывшее личико ровным счетом ничего не выражало. Потом, без всякого перехода, выпустила горлышко, обеими руками схватилась за живот, согнулась. Не теряя времени, Петр схватил ее за шею, головой вперед направил в ванную, перехватил за шиворот и нагнул над ванной. Процесс пошел. Ничего, не смертельно…
Пошатываясь, он вышел в комнату. Присел на корточки рядом с неподвижным Елагиным, нащупал пульс. Аллес капут, похоже. Петр, двигаясь как автомат, вынул носовой платок и тщательно протер светло-желтую рукоятку. Извлекать кортик не стоило – моментально хлынет кровь, перепачкаешься…
И услышал, как за его спиной, в прихожей, тихонько проворачивается ключ в хорошо смазанном замке.
Одним прыжком оказавшись в ванной, прошептал:
– Притихни, ясно?!
Бросился в прихожую – как раз вовремя, чтобы нос к носу столкнуться с человеком в светлом плаще и надвинутой на нос шляпе. Ударил его по горлу, выхватил толстый портфель, поймал за кисть руки и, посторонившись, дернул так, что визитер летел через комнату, пока не споткнулся о труп Елагина. Так и загремел.
Петр вошел следом, поднял за воротник плаща господина в светлом плаще, того самого, что вышел вместе с Елагиным из квартиры, где убили Фомича. Родного братца, козла поганого. Вмиг обыскал, вытряхивая на стол все, что попадалось в карманах.
Сплошные пустяки: тяжелый серебряный портсигар, зажигалка, две связки ключей… Никакого оружия. Ага, вот и греческий паспорт на имя, конечно же, Костаса Василидиса. Толкнув Пашку на стул, Петр подобрал пистолет, поставил портфель на стол, раскрыл.
Вороха бумаг – тех самых, что он, болван, усердно подмахивал. Договоры, предоставлявшие г-ну Василидису все полномочия по управлению теми самыми иностранными инвестициями. Всю эту канцелярию Пашка никому не отваживался, надо полагать, доверить на хранение – и таскал с собой, словно пропуск в рай. В известном смысле так оно и было…
А это? Петр вытащил фотографию обнаженной Кати – застекленную, в желтой металлической рамочке. Та самая, которой он восхищался, чуть ли не единственная, выглядевшая настоящим искусством. Еще фотографии, в большом конверте, – из той коллекции, что он уже видел в альбомах. Катя во всех мыслимых позах.
– Понятно, Паша, – сказал он, опустив крышку портфеля. – Завершающий штрих, а? Дополнение к тому, что ты подсунул в сейф. Интимные снимки, подаренные любовнику, у которого в конце концов крыша поехала окончательно… Интересно, что ты ему наплел такое, что он совершенно не боялся пополнить твою коллекцию трупов? Может, поделишься по-родственному секретами?
Пашка молчал, сгорбившись на стуле. Новое лицо, совершенно не похожее на прежнее, казалось застывшей маской, но глаза посверкивали чересчур уж живо. В умной голове, скорее всего, уже шла напряженнейшая работа, просчитывались шансы, взвешивались аргументы, шли лихорадочные поиски выхода. Петр уже достаточно узнал братца, чтобы не сомневаться: именно так сейчас и обстояло.
Стукнула дверь ванной – появилась Надя, с мокрым лицом и мокрой на груди рубашкой, прислонилась к косяку, уставилась на них обоих сухими, взрослыми глазами.
– Ну, скажи что-нибудь, – нарушил молчание Петр. – Что произошла ужасная ошибка, что я не так все понял… Что молчишь?
Пашка поднял голову. На губах у него блуждала странная улыбка, то ли чуточку виноватая, то ли нахальная.
– Так уж получилось, Петруччио, – пожал он плечами, все же избегая смотреть Петру в глаза, – так уж вышло… Родилась вот идея… Это о н тебе проболтался? – кивнул он на труп.
– Да нет, – сказал Петр, вот странное дело, ощущая именно себя в чем-то виноватым, – своим умом допер.
– До чего? – Пашка прямо-таки впился в него глазами.
– До всего, Паша, – устало сказал Петр. – До того, как ты решил и в самом деле сделать из меня себя – но покойного… Интересно, почему ты не изображаешь оскорбленную невинность? Ничуточки. Ну, сказал бы, что произошла страшная ошибка, провокация, недоразумение, что мне все наврали…
– Бесполезно, – кривя губы, признался Пашка. – Коли уж ты здесь, в самый интересный момент… Не бывает таких совпадений. Кто продал, Фомич?
Петр прямо-таки беспомощно пожал плечами:
– Да никто… Говорю же, сам допер. Ты, Паша, в самом начале допустил одну-единственную ошибочку, вполне, впрочем, объяснимую – ну откуда тебе было знать… Я не штабист, Паша. Я – особый отдел. У нас тоже хватает бездельников, занятых чистой воды канцелярщиной, но такая уж мне выпала дурацкая фортуна… Афган, потом, когда Меченый объявил перестройку, не к ночи будь помянута, – полный набор
