никаких особенных чувств, поскольку совершенно не представлял, что нужно ему испытывать – разочарование или облегчение. Полагается вроде бы облегчение – нет там никаких контейнеров, никакой отравы… Но ведь все сложнее?
– Ну? – спросил Кацуба.
– Пустышка, – сказал Мазур. – Заброшенная консервная банка. Нет там никаких контейнеров, вообще ничего нет. А это полностью подтверждает первоначальную версию, согласно которой «Комсомолец» разгрузился в Тиксоне перед тем, как нагрянул «Шеер»…
– Ну и лады, – сказал Кацуба. – Чайку попей и будем отписываться.
– А труп вы не искали? – спросила Даша.
– Осматривали дно вокруг обеих половинок, – сказал Мазур. – Там ничего подобного нет.
– Вы хорошо искали?
– Послушайте… – сказал Мазур. – Там, внизу, видно не дальше, чем на пять метров. Искать пришлось бы практически вслепую, а территория поиска – огромная. Можно, конечно, разбить дно на квадраты, опустить туда фонари и с недельку обшаривать дно. Но и тогда не ручаюсь за результат. Хотя бы потому, что его могло вынести на поверхность, и труп уплыл неизвестно куда по воле волн… Искать в море одиночного покойника – предприятие безнадежное. С удовольствием бы помог, но вот помочь-то и нечем…
«И вообще непонятно, почему этим делом занимаетесь вы, очаровательная, – добавил он мысленно. – Гибелью военнослужащего при подобных условиях должна заниматься военная прокуратура, ее дознаватели либо те же пограничники… На кой черт этот аквалангист уголовному-то розыску сдался?»
Он принялся стаскивать комбинезон, слегка постукивая зубами – холод давал о себе знать. Старпом, вряд ли случайно оказавшийся рядом, когда все остальные отошли, тихонько сообщил:
– На локаторе имели место странные отметки.
– Какого плана? – не глядя на него, спросил Мазур.
– Полное впечатление, что на приличном отдалении сшивалось некое быстроходное суденышко. Точно определить не удалось, но чересчур уж проворное для сейнера. Минут десять назад ушло.
– Не люблю неопределенности… – проворчал Мазур.
Глава десятая
Провинциальные посиделки
Завтракали в ресторане – Кацуба настоял, заявив, что у них, если как следует подумать, маленький праздник. Во-первых, состоялось первое погружение, во-вторых, неведомый противник начал предпринимать активные мероприятия – а потому, согласно профессиональному цинизму, подобные события следует безусловно относить к праздникам. Дискутировать с ним не стали – частью из субординации, частью из того самого профессионального цинизма.
Кормили, в общем, лучше, чем можно было ожидать – явно сказывалось наличие некоторого числа иностранцев, перед коими на Руси принято пресмыкаться с тех пор, как на Руси завелась интеллигенция и втолковала народу сей нехитрый тезис, заразив собственным комплексом неполноценности.
Иностранцев, правда, оказалось не так уж много – зато Мазур сразу узрел ту американскую парочку, с которой произошло не так давно маленькое недоразумение. Оба старательно притворились, что знать не знают вошедших, и начали хлебать пивко не хуже исконно русских индивидуумов.
Неподалеку за столиком обнаружился и почтенный седовласый дедушка, побывавший понятым, когда Мазура столь шумно и старательно уличали в неприкрытой педофилии, сопряженной к тому же с насилием. Поначалу он сделал круглые глаза, а потом старательно избегал встречаться взглядом, недоумевая от всей души, почему столь растленный тип, украшенный выразительными царапинами, обретается на свободе.
– Этот, что ли, мухомор? – спросил Кацуба.
– Ага, – кивнул Мазур.
– Ишь, скукожился… Да, знаешь, я тут перекинулся парой слов с очаровательной Фаиной. Выразил искреннее недоумение столь циничной провокацией против мирных ученых. Так вот, Фая тебе выражает искреннее сочувствие, грозила самолично разобраться со стервой Лизкой. Очень она за тебя переживает, Фаина-то, глянулся ей подводный богатырь… Трахнул бы ты ее, что ли? В часы, отведенные на личное время…
– Опять приказ? – сухо спросил Мазур.
– Да нет, на сей раз исключительно мужской циничный совет. Уберечь тебя хочу от спермотоксикоза.
– Иди ты, – без особой злобы отмахнулся Мазур.
– Ладно… Но ты с Фаей все же почирикай, она деталями интересуется, очень ей хочется Лизку уесть, там какие-то мне пока неизвестные, но безусловно имеющие место контры…
– Опаньки, – сказала Света, беззаботная и свеженькая поутру, словно и не болталась с варягом неизвестно где всю ноченьку напролет. – Вон знаменитость сидит. Я к роли старательно и долго готовилась, всю шантарскую желтую прессу назубок выучила…
– Где?
– А во-он… Который мордастенький. С косоглазой.
Они с сомнением обозрели маленького пожилого мужичка с обширной лысиной и грустной поросячьей мордочкой состарившегося сатира. На знаменитость он походил не более, чем Мазур на плясунью из парижского кабаре «Крейзи хорс».
– Этот-то?
– Газеты читать надо, сиволапые… – фыркнула Света.
И в ожидании горячего поведала всю историю. Лысый оказался гнуснопрославленным шантарским поэтом Никифором Яремко, искавшим здесь убежища от житейских бурь.
В безвозвратно ушедшие времена советской власти Никиша Яремко служил заведующим отделением в шантарской психушке – и страстно лелеял мечту стать поэтом, но по причине клинической бездарности получалось плохо. Точнее говоря, не получалось никак. Даже партийная пресса отказывалась брать его уродливо зарифмованные опусы о победной поступи развитого социализма и единодушном отпоре заокеанским проискам – а это о многом говорит…
К счастью для Яремко, в Шантарске жило много настоящих поэтов. К несчастью для поэтов, они, маясь угнетенными коммунизмом душами, лакали водочку в ужасающем количестве, после чего, уставши гонять маленьких зелененьких цензоров, приземлялись в психушке, где их ласково убеждали, что цензоры, честное слово, привиделись, как и черти.
Вот тут Никиша Яремко развернулся во всю ширь. Точные детали его соглашений с белогорячечными поэтами покрыты мраком неизвестности, но суть широкой публике стала известна с началом перестройки. Жук Никишка попросту мягонько вымогал у вверенных его попечению витий по паре-тройке стишков, которые потом и публиковал под своим именем. В обмен поэты получали смягчение режима, освобождение от особенно болючих процедур, а также выписку раньше срока. Оказавшись на свободе, они старательно помалкивали, прекрасно понимая, что им предстоит еще не одна ходка в психушку, а потому лучше поддерживать с Яремкой добрые отношения – хрен с ним, пусть подавится… В конце концов, рифмованную дань они отбирали по известному принципу: на тебе, боже, что нам негоже, резонно полагая, что для Никишки сгодится и осетрина второй свежести.
Литературные критики, малость поудивлявшись, отдались привычной схеме и написали стандартно – мол, начинающий поэт учел советы и пожелания, после чего улучшил свое мастерство… Кое-кто пронюхал правду, но не хотел связываться – Никиша Яремко, трудолюбиво разнося по редакциям и издательствам хапаное, как-то незаметно заматерел, попал в струю, издал парочку сборников под романтическими названиями и проскочил в Союз писателей (половина коего тоже ходила в Яремкиных клиентах, а потому, стиснув зубы, проголосовала «за»), а кроме того, проторил ходы и в столицу – обворованные поэты- алкоголики как-никак были талантливыми, даже их третьесортные стишки, пожертвованные забросившему медицину рэкетиру, могли создать тому, кто их публиковал под своим именем, добрую репутацию.
Яремко пополнел, заматерел, пролез даже в руководители городского объединения молодых поэтесс «Чудное мгновенье». И там-то развернулся по-крупному – как широко стало известно в узких кругах, опубликовать свои вирши сможет любая, даже самая бездарная стихослагательница, если только она достаточно смазлива и готова обсудить свое творчество с Никишей, пребывая в горизонтальном положении.
