них не катается и волосы на себе не рвет. Странно, вы не находите? Ведь убил, пролил кровь невинного — впору самому застрелиться… Ан нет, живет. И очень удачно маскируется под окружающих, — он указал взглядом на толпу. — Не отличишь… Кстати, а почему вы так выразились?
— О чем вы?
— Ну, будто я наблюдаю за подозреваемыми. Подозреваемый у нас только один — Гоц, он должен был интересовать вас в первую очередь. А вы о нем даже не упомянули…
— А какой смысл? — сухо возразила она (осторожно, Джейн: иногда, чтобы проговориться, достаточно просто промолчать…). — Вы здесь — значит, Гоц пока не пойман. Я права?
— Правы, — покаянно кивнул Колчин. — И между прочим, вина его до сих пор ничем не подтверждается, кроме факта побега. Ну и того, что в обоих случаях он оказывался в непосредственной близости от места преступления. А материальных-то улик по-прежнему ни одной…
— А тот кусочек картона, что я вам отдала? Который был в руке Гриши…
Колчин флегматично пожал плечами:
— Посторонних отпечатков на нем нет, если вы это имеете в виду. Да и быть не могло. Вот если бы мы нашли у Гоца остальное — то есть упаковку с оторванным краем…
— Да неужели он будет хранить у себя такую улику?
— А это уж зависит от его сверхзадачи, Майя Аркадьевна. Если принять версию о его психической неуравновешенности, то вполне может хранить. Как боевой трофей. Только, мне кажется, эта версия вам не по душе, верно?
— Верно, — согласилась Майя, припомнив глаза школьного директора, когда он сидел на кухне, прислонившись к батарее, глядя прямо перед собой и даже не обращая внимания на наведенный на него пистолет… Тоскливая злость, усталость и безысходность — но никак не безумие. Смех в подвале — тоже не безумие (а если и безумие, то коллективное), как и посох Деда Мороза без малейших следов крови… Да вообще безо всяких посторонних следов.
— Значит, в той коробке был ваш подарок Грише?
— Бэтмен, — сказала она. — Игрушка довольно противная, но популярная. И по сюжету вроде бы борется со злом. Я купила его в киоске по дороге…
— По дороге? Что же вы заранее не озаботились?… Впрочем, извините.
— Да ведь Гриша не хотел, — сбивчиво пояснила Майя. — То есть сначала просил Артура купить (тот пообещал, если будет «пятерка» по русскому). А потом, в магазине, вдруг потерял интерес.
— Вы уже рассказывали…
— В самом деле, — она нахмурилась. — Просто я вдруг подумала: что, если для Гриши эта игрушка имела какой-то скрытый смысл?
Губы следователя чуть дрогнули.
— Летучая мышь — маска — маскарад — убийство на маскараде. Довольно прозрачно, но слишком сложно для девятилетнего мальчика. А вот для убийцы… Однако он в бегах, его не спросишь.
— И что вы намерены делать?
— Нужно попробовать зайти с другого конца. Роман Ахтаров дал приблизительный перечень экспонатов для музея. Список не так уж внушителен, однако работы хватит. — Он сделал паузу и признался: — Притом что версия, которую я сам же и выдвинул, более чем завиральная.
— Вы сказали, приблизительный перечень. Разве не существует подробной описи?
— Конечно, был специальный журнал, но он сгорел в пожаре. Да и экспозиция только готовилась, половина экспонатов была расставлена на столах, а половина сложена в кучу…
— Роман торопился, к ним в школу обещало нагрянуть телевидение…
— Я в курсе. Что поделаешь, таковы условия муниципальной средней школы: все наспех, все на бегу.
— Да уж, — согласилась Майя, с содроганием припомнив собственный прошлый опыт.
— Честно говоря, я рассчитываю на вашу помощь, — неожиданно сказал следователь. — Журнал учета утерян, а необходимо установить хозяев всех экспонатов. Мы работаем над этим… Да, собственно, уже почти закончили. Осталось несколько невыясненных моментов.
— Дневник? — вдруг вырвалось у Майи помимо воли.
Колчин посмотрел с интересом.
— Совершенно верно, дневник Аристарха Гольдберга, главы контрразведки в Боевой организации эсеров. Конкретнее — в «Летучем отряде» Всеволода Лебединцева по кличке Карл. Неординарная, скажу вам, была личность… Ваш приятель Роман Ахтаров рассказывал о нем с большим воодушевлением, даже меня сумел заразить. А почему вы вспомнили о дневнике?
Майя задумалась.
— Я увидела тетрадь, когда Рома показывал мне музей. Взяла в руки, пролистала…
— И что?
— Не знаю… Странное было ощущение: чужие жизни, чужие тайны, предательство, любовь, страсть… Они все — все эти люди — давно умерли, а я будто слышала их голоса. Только не примите меня за сумасшедшую.
— Я и не принимаю. Видите ли, этот дневник — единственный документ из экспозиции (по крайней мере, единственный нам известный), который содержит в себе некую криминальную загадку. И хозяин которого, кстати, так и не объявился.
—
— У вас прекрасная память, — серьезно сказал следователь. — Завидую. Мне-то все приходится записывать, а потом все равно теряешь блокнот… Будьте добры, передайте Артуру Дмитриевичу мои соболезнования.
Майя долго смотрела ему вслед. Потом подошла к Артуру — тот стоял возле самой ограды, с непокрытой головой, не замечая снега, не тающего в волосах, — и сжала его локоть.
— Простудишься, — мягко сказала она.
— На войне люди не простужаются, — проговорил он, почти не двигая губами — будто говорил не он сам, а некое механическое устройство внутри. — И когда хоронят близких. Организм выделяет какую-то гадость, вроде сильного антибиотика. Не дает заболеть. И плакать тоже не дает, сволочь.
Леру Кузнецову она увидела чуть в стороне, в окружении одноклассниц — маленькую, всю в черном, под черным старушечьим платком, поддерживаемую под локоть верной Валей Савичевой (остальных девочек Майя видела раньше, но не знала по именам). Лики среди них не было — видимо, Сева исполнил свою угрозу и посадил родную дочь под замок от греха подальше…
— Как она? — спросила Майя, имея в виду Леру.
— Держится, — выдал механизм внутри Артура. — Пытается еще и меня поддержать… Но ведь она сама ребенок, куда ей.
Он протянул руку, поправил веночек из белых пластмассовых лилий и осторожно, с нежностью, на какую только был способен, коснулся лица Гриши на фотографии. Теперь он будет видеться ему часто — каждый день, в любом встречном малыше, бегущем из школы с ранцем за плечами, и он будет стремительно оборачиваться на детский смех, где бы тот ни раздавался. А потом долго стоять, мучительно приходя в себя…
— Знаешь, иногда я чувствую убийцей себя самого, — тихо сообщил он.
— Артур, не надо…
— Я не должен был соглашаться на этот идиотский эксперимент.
А ведь он считает меня виновной, вдруг поняла она. Меня — наравне с собой: я, по сути, была инициатором эксперимента (следователь лишь поддержал мою мысль), а Артур дал согласие. И все произошло именно там, в вестибюле, солнечным зимним утром, при большом скоплении народа: свидетель и убийца посмотрели друг другу в глаза. И настал момент истины…
Она запрокинула лицо, вглядываясь в небо, будто надеясь увидеть там
