лязгая каким-то железом, стал рыться в чреве машины.
– Глечик, держи!
Он просунул в дверцу новенький, совсем не обгорелый вороненый пулемет. Глечик принял его, а Свист еще покопался немного и соскочил с охапкой металлических пулеметных лент. Их он тоже отдал Глечику, а сам подхватил по дороге трофейный автомат, ногой перевернул на спину его владельца и брезгливо сплюнул в канаву.
Глечику все время было не по себе. Убитые лежали совсем как живые: в шинелях, подпоясанные, с круглыми коробками противогазов, только не двигались, но казалось, в любое мгновение они могут вскочить и броситься на них. Свист тем временем, не обращая на убитых никакого внимания, осмотрел мотоцикл, обошел второй транспортер, тот, который засел в канаве и продолжал дымить. Через борт боец влез в кузов.
– Черт, нет ничего, – недовольно сказал он. – Сгорел весь харч, ярина зеленая.
Глечик даже обрадовался, что ничего не нашлось, – какая там еда, тошнит от всего этого! Долго тут расхаживать они не стали и вскоре подались обратно.
Глечик тащил пулемет, тяжелый клубок металлических лент и теперь уже не чувствовал никакого страха. Эта вылазка даже понравилась ему, он продолжал восхищаться своими друзьями, учинившими такой разгром. Казалось даже невероятным, что пятерым бойцам удалось так искромсать прославленную германскую технику, разгромить тех самых немцев, которые завоевали Европу и которых от самой границы не могли остановить наши дивизии. Глечик не мог понять всего, но чувствовал, что и Карпенко, и Свист, может, и Овсеев за внешней своей простотой и неуклюжестью таят в себе что-то надежное и сильное. И только в нем, Глечике, видно, не было никакой военной силы, и поэтому он боялся и переживал: столько страху в недавнем бою натерпелось его мальчишечье сердце! Но он старался душить в себе этот страх, хотел хоть чем-нибудь помочь в том общем деле, которое творили они. Теперь же, познав радость первой победы и слегка успокоившись, он готов был сделать все, что угодно, и для командира Карпенко, и для отважного Свиста. До слез жаль было беднягу Фишера, с которым они даже немного подружились в последние дни и обычно ели из одного котелка. Молодой, одинокий и искренний Глечик тянулся к ним – к этой маленькой группке бойцов, в которой и он постепенно стал находить себя.
– Вот это дело, – сказал Карпенко, когда они подошли к траншее. – Вот за это хвалю.
Он перенял от Глечика его ношу, бережно осмотрел новенький пулемет, схватил и потянул на себя огромной пятерней рукоятку.
– Трофей, – засмеялся Свист и спрыгнул в траншею к командиру. – А шамать нечего. Была торба галет, да и та обгорела. А это тебе, командир, – все легче твоего пудового «дегтяря».
Карпенко вертел в руках пулемет, осматривая его со всех сторон, подергал затвором, прицелился, вскинув на руку. Пулемет ему явно нравился, но старшина все еще что-то взвешивал.
– А патроны? – спросил он Свиста. – Это и все? Нет, брат, не пойдет. На, Овсеев, осваивай, воевать будешь, а мне «дегтярь» больше по сердцу.
Свист, удивившись, присвистнул и тронул на вихрах пилотку.
– Ну и зря. Я его сам взял бы, да ПТР – с двумя не сладишь.
Овсеев без особой радости взял пулемет, а Витька, запустив руку в глубокий карман своей шинели, что- то достал и сунул под нос старшине.
– Ну, а на это что скажешь? А?
Карпенко осторожно взял с его ладони круглые карманные часы на длинной блестящей цепочке, заскорузлыми большими пальцами бережно открыл футляр, покрутил головку. Это были великолепные карманные часы с секундной стрелкой, выпуклыми, светящимися во тьме цифрами на кремневом циферблате.
– Пятнадцать камней, анкерный ход – вот, брат, трофей! – хвастал Свист. – Хочешь, бери. На именины не подарю, а теперь – пожалуйста.
– Смотри ты, ладная штуковина: пятнадцать камней, говоришь? – не то всерьез, не то с иронией спросил старшина. – Молодец ты, Свист, молодчина. Этак через годик-два из тебя отличный мародер получится. Первый сорт, ярина зеленая!
– Ну скажешь еще – мародер! – засмеялся Свист. – Не хочешь, давай сюда.
Он протянул руку, но Карпенко, не обратив на это ни малейшего внимания, размахнулся и изо всей силы ударил часами об иссеченную пулями стену сторожки. Посыпалась штукатурка, и, казалось, с тонким звоном разлетелись в разные стороны, наверное, все пятнадцать камешков из часов.
– Вот и все, и молчок! – сказал командир и отвернулся к своему пулемету.
Свист почесал затылок, подмигнул Глечику и действительно не сказал ни слова.
17
Заинтересовавшись немецким пулеметом, Глечик подошел к Овсееву, и они вдвоем начали осматривать этот пулемет. Но Овсеев снова почему-то стал невеселым и замолчал, и нельзя было понять, рад он оружию или нет. Демонстративно не замечая Глечика, Овсеев положил пулемет на бруствер, сдул с него пыль и открыл затворную коробку.
– «Эмга тридцать четыре», последняя модель, – буркнул он. – В училище изучали. Скорострельность огромная – не ровня нашему «дегтярю».
Глечик внимательно слушал своего более опытного товарища, с надеждой посматривал на него, думая, что тот покажет, как обращаться с пулеметом. Но Овсеев вдруг с непонятной враждебностью закричал:
– А вообще, на кой черт! Ты принес, ты и стреляй!
– Так я не умею, – чистосердечно признался Глечик. – А ты почему не хочешь?
Овсеев помолчал, пощелкал затвором.
– Мне еще жить охота!
Глечику он не хотел говорить, что с пулеметом гораздо опаснее в бою, чем с винтовкой, что раньше всех погибают пулеметчики, что теперь ему уже не спрятаться в траншее, потому что Карпенко потребует огня, и снова Овсееву придется рисковать головой. Сразу зловеще омрачилось его прояснившееся было лицо, снова в его быстрых светлых глазах забегали злобные огоньки сожаления: как это он, поддавшись нерешительности и усталости, не воспользовался такой подходящей для спасения ночью. Тоскливое чувство отрешенности все больше охватывало его. Морща грязный, мокрый лоб, он продолжал думать о том, как найти выход из создавшегося положения. Прикинул: если отдать пулемет Глечику, можно, прикрываясь от старшины углом сторожки, по траншее и канаве как-нибудь пробраться к лесу. Думалось, напуганный первой стычкой, Глечик согласится на это, а он пообещает затем помочь удрать и ему. Вот почему, вдруг круто изменив свое отношение к молодому бойцу, Овсеев по-дружески хлопнул его по плечу:
– Слушай, бери пулемет! Стрелять я тебя научу.
– Давай! – обрадовался Глечик и подошел ближе.
Овсеев уже воспрянул духом и начал было объяснять принцип действия пулемета, когда вдруг от сторожки послышался строгий голос Карпенко:
– Кончай хитрить! Не на базаре! Стрелять тебе приказано, ты и выполняй.
Сузив на ветру глаза, Овсеев с ненавистью посмотрел на старшину и прикусил губу.
– Собака, – чуть слышно процедил он сквозь зубы. – Фельдфебель. Черта ты тут до вечера продержишься. Перебьют всех, как мышей.
Глечик тревожно глянул на него, помолчал, оценивая смысл сказанного, и не поверил:
– Неужто перебьют? Это с двумя-то пулеметами да пэтээром?
– Пулеметами! – передразнил Овсеев. – Что ты смыслишь в войне? Неуч зеленый…
Глечик в растерянности потирал рукавом вороненую сталь пулемета. Твердая уверенность Овсеева в том, что всех перебьют, в конце концов встревожила и его. Но парню не хотелось верить в это, настолько он уже свыкся с мыслью об удаче.
– Пшеничный вот смылся, – мрачно сообщил Овсеев. – И правильно сделал.
– Как смылся? – простодушно удивился Глечик, подняв на Овсеева большие чистые глаза.
– А вот так. Махнул в тыл и теперь, может, где-нибудь в обозе портянки сушит.
Глечик уныло потупился, нахмурил белесые брови, стараясь осознать смысл таинственного исчезновения Пшеничного. Как можно было бросить товарищей, взвод, удрать в тыл? Этого Глечик, сколько ни старался, понять не мог.
