– А куда мы идем-то? – стараясь придать голосу как можно больше беззаботности, спросил он.
– Говорю же, выведу тебя, – отвечала она не оборачиваясь; но в голосе ее клокотал теперь какой-то призвук, предвкушение. – Скоро уж, скоро.
А ведь в систему Чистого, подумал Рогов, вполне вписывается такой ход: отведет меня от всех и будет мучить одна; какая ей знакома любовь, кроме мучительства? А если я, допустим, скручу себя и сумею-таки ударить, даже оглушить женщину, то куда я отсюда денусь? Мне и днем отсюда не выйти, не то что ночью.
– Скоро, скоро, – повторила Анна, и еще через пять минут беспорядочной, быстрой, петляющей ходьбы им открылась небольшая круглая поляна, в середине которой смутно виднелся скособоченный дом.
– Изба охотничья, – сказала Анна, наконец оборачиваясь. – Сама нашла. Тут будешь жить.
– Ты же меня хотела в Чистое вывести! – крикнул Рогов.
– Эх, новый, новый. – Анна покачала головой. – Никогда ты в закон не въедешь. Закон ведь что? Обманка. Только так в суть-то и влезают. Привыкнешь, что все тебе врут, – ну и начнешь за обманной маской вещей различать их истинный облик. – Она заговорила как по писаному, пересказывая, вероятно, проповеди Константина. – Вот пошел ты со мной, думал: я тебя так возлюбила, что к людям выведу. Верно, выведу, да только не к людям, а от людей. Был ты общий, а станешь мой. Когда ж мне и побаловаться-то? Про эту избу никто не знает, нас не найдут. Жратвы я сюда натаскала загодя – на месяц хватит, ты ж знаешь, это не первая отлучка моя… Вот и еще консерв принесла, – она скинула рюкзак, – дрова есть, печь тут исправная… Поживем, побалуемся. Надоешь – выпущу. Или тут брошу. Зачем ты мне нужен, когда надоешь. Вишь, как оно все выглядит? А ты небось напридумал себе: любовь, побег… Да никакого нет побега, вот тебе весь побег твой. И деваться тебе некуда: убьешь меня – сам не выйдешь. Пошли.
Анна резко распахнула скрипучую дверь, взяла откуда-то спички, засветила керосиновую лампу, подошла к печке. Сквозь сени, полные сырым, гнилостным запахом старого дерева, Рогов прошел за ней. В избе было грязно, сыро, в крошечное оконце выведена труба железной печки, у стены – широкая лавка, ближе к окну – стол. Под столом грудой были навалены консервные банки: судя по их количеству, готовилась она основательно, планируя провести с ним не меньше месяца.
– Слушай, – все еще не мог смириться он. – Так это поселение сам Константин и выстроил?
– Почему сам. Люди с ним пришли, они построились. А тот поселок староверов, секта-то, он и посейчас цел, пустой стоит. Километра два от нас, может, три…
Туда, верно, и забрел Кретов, с ужасом догадался Рогов. Увидел пустые бараки и решил, что это лагерь Верховного. А это брошенная секта. Значит, ничего нет, и только что открывшаяся ему правда нового мироустройства была собственным его вымыслом? Значит, ездили сюда, как на турслет, только с пытками?
– Слушай, Анна, а руки этим… что всегда парой-то ходят… за что отрубили?
– Не поняла, – сказала Анна с ударением на «о». – Не поняла. Каким, что плаху несли, что ль?
– Ну.
– Ой, чудак ты человек! – залилась она. – Ой, новый, да когда ж ты въедешь-то! Ты что ж думаешь, тут руки рубят? Тут пальцы-то не всякий день рубят. Инвалиды сюда ездят, вот и все. Им среди наших увечных проще, они не такими убогими себя чувствуют. Вот и вся недолга. Нешто тут человек бы выжил, без больницы-то, если бы ему руку отрубить? Это из Омского общества инвалидов, их много у нас… Богатые есть. Ты склады наши видел, тушенку ел? Чтоб к Константину попасть, большие деньги платят, еду привозят. Где еще такого повидаешь, чтобы живую бабу душили? – Она засмеялась. – Есть любители, есть…
– А глаз тебе тоже… здесь…
– Глаз мне муженек мой выбил, когда мне еще девятнадцати не было, – с ненавистью сказала Анна. Переход от доброжелательности к ожесточению совершался у нее, как и у Павла, мгновенно. – Избил меня, глаз повредил, ну и удалили глаз. По лицу бил, сволочь, царство ему небесное, прости Господи. – (Об участи муженька Рогов расспрашивать не стал.) – Живот не трогал – знал, что беременная, ребенка хотел. А я и сделала аборт, да только не его, а себя наказала. Мне теперь никогда ребеночка не иметь, а мне только ребеночек и нужен. Уж я воспитала бы его…
Уж ты воспитала бы его, подумал Рогов. Ох, ты и воспитала бы его!
Анна меж тем затопила печь, куда были заблаговременно сложены сухие березовые дрова; крошечный домик наполнился дымом, но вскоре его вытянуло.
– Есть хочешь? – спросила она. – Чайку, может? Нет? Ну, тогда выпей. Вот, фляжку я тебе взяла. Думаешь, легко у нас тут выпивку достать? Ан достала, для милого дружка и сережку из ушка.
Вполне допуская, что при здешней системе обманок во фляге может быть что угодно, вплоть до мочи, Рогов отвинтил крышку мятой солдатской фляги и хлебнул: нет, ничего, обычный свекольный самогон, он пивал такой на практике, собирая в Белоруссии свидетельства о партизанской войне после четвертого курса. Там он, кстати, и узнал, как расплачивались белорусские деревни за партизанские вылазки. Самогон был хорош.
– Ладно, присосался. – Анна с раздражением отобрала флягу. – Всем бы вам одного.
– А вам – другого, – добродушно ответил он.
– А нам – другого, – вдруг улыбнулась она. – Начинаешь, начинаешь въезжать-то понемногу… Ну, сейчас согреется в избе, да и ляжем. Раздевайся покуда.
Мысль о том, что ему придется лечь с ней, что она для этого и притащила его сюда и будет теперь требовать исполнения этой повинности не раз и не два, вызвала у Рогова новую вспышку злобы. Мало ей было отнять у него только что обретенную веру в существование и обретение настоящего Чистого, мало того, что вымечтанный им образчик новой жизни оказался, по сути, туристским лагерем с садомазохистским уклоном, – теперь он должен был еще и ублажать ее! Может, если долго ее бить, она покажет дорогу? Да нет, она привычная, битье ей только в радость… Он вырвал у нее из рук фляжку и сделал еще два больших глотка.
– Ну что? – Он поставил фляжку на стол и схватил Анну за плечи. – Любиться будем? А? Любиться будем? – Он сам за собой заметил, что стал повторять слова, как Николка: это здорово подзаводило.
