Он знал, что через пять минут остынет и начнет укорять себя за то, что оставил в Гурзуфе беззащитную женщину под сомнительной защитой слабого, непрактичного ученого, – а потому, чтобы не терзаться весь день, пересилил себя и предпринял последнюю попытку:
– Я, может быть, глуп и напуган, простите меня. В конце концов, вы оба здесь гораздо дольше. Но подумайте серьезно: они в самом деле хотят отомстить русским, они только попробовали власти, последствия могут быть любые…
– Но ведь ты вернешься завтра? – спросила Таня. – Ты правда вернешься? Ты же не бросишь меня тут?
– До завтра в любом случае ничего не изменится, – миролюбиво поддержал ее Зуев.
– У вас ружье-то в порядке?
– Да, я проверял еще при Свинецком.
– Ну что ж, – кивнул Ять. – Тогда мне надо спешить…
– Постой, куда ты? Дождись хоть плова!
– Нельзя, идти надо на голодный желудок. Танька, Танька, ради Бога… впрочем, ты все знаешь сама.
– За меня не бойся, – засмеялась она. – Если я выкупила тебя у террориста, то с татарами договорюсь подавно. Если надо будет, я Вельзевулу голову заморочу, только бы вынуть тебя из ада, куда ты вечно умудряешься вляпаться…
Он поцеловал ее – пожалуй, несколько длительней, чем нужно было для скромного и прилюдного прощания, – и не заметил, как, сжав зубы, отвернулся Зуев.
– Ну, полно, – выдохнул Ять, оторвавшись от нее наконец. – Иначе я никогда не уйду.
«Уйду, уйду», – думал Льговский, но думать – одно дело, в этом есть тайная услада вечно оттягиваемого окончательного решения, а уйти – совсем другое: что прощается уходящему, у которого есть еще июне передумать, того не простят ушедшему, обрубившему все концы. Как Чарнолуский, в надежде оправдать себя, писал и писал бессмысленные заявления об отставке, – так и Льговский примеривался к разным вариантам ухода, отлично зная, что не уйдет ни сегодня, ни завтра. Не в пайке было дело, хотя желающих попрекнуть их пайком прибавлялось с каждым часом; не в социальном статусе, который давало членство в Крестовской коммуне. Статуса, ежели вдуматься, никакого не было: идея с лекциями провалилась, писать рифмованные сводки и рисовать плакаты он неумел, а от кружка, в который исправно ходила молодежь, проку не было, – он чувствовал даже смутную вину перед этой молодежью, которая смотрела на него как на мудреца, а мудрец понятия не имел, куда движется. Не утешила его и статья Арбузьева, появившаяся на следующий день после отвратительной клеветы Гувера.
«Не будем лгать друг другу, господа, и перестанем лгать себе, а бросим лучше ретроспективный взгляд на всю историю русской революции: почему победили большевики, именно и только большевики? – вопрошал Арбузьев. – У эсеров было больше сторонников, у кадетов – умных вождей, у Союза Михаила Архангела – больше денег; но ни один из этих критериев не имеет отношения к выбору победителя. Победителя мы назначаем себе сами – и сами же отвечаем за собственных врагов, ибо сами и создаем их; большевики были зеркалом русского самодержавия, единственной партией, которая вполне уравнялась с ним. Зло никогда не побеждается добром – оно лишь формирует другое зло по своей мерке; это закон не нравственный, но физический, и потому стенать бессмысленно. И уж вовсе смешно видеть в торжестве физического закона нечто вроде результата мирового заговора.
Сегодня русская оппозиционная интеллигенция, привыкшая к тому, что только ненависть к правительству и Отечеству дает ей статус святой великомученицы, продолжает розыски незримого врага. В сознании этих людей единственной достойной задачей является разрушение, единственным оправданием собственного бытия – враждебность к властям, каковы бы они ни были. Любой, кто поддерживает власть, хотя бы и в борьбе с холерою, – является уже пособником антихриста, подручным палача и вдобавок агентом Германии. Именно об этом свидетельствует и вчерашнее выступление моего всегдашнего противника г. Гувера, увидевшего в русской революции железную руку германского генерального штаба, а в поселении на Крестовском острове – хорошо оплаченную большевиками провокацию одних художников против других. Неужели ключевым пунктом для оценки русской революции является именно содействие (активное или пассивное) германского генштаба в проезде г. Ленина и его веселых товарищей на Родину? Неужели в характере русской революции меняется что-то от того, что она совершилась при участии германского генштаба? И неужели она не совершилась бы БЕЗ этого участия? У вы, при той старательно культивируемой ненависти к Отечеству, которая сжигала и вместе ласкала сердца русских оппозиционеров, едва ли можно было избежать ее.
Нет, не г. Ленин со товарищи уничтожил русское самодержавие. И не пора ли за честнейшим из наших поэтов повторить горькую правду: сами мы подкладывали щепки в костер, а после забегали вокруг него с криком «Горим». Иное дело, что в борьбе, которую усиленно вело с самодержавием русское общество, деградация самодержавия и общества шла параллельно и в конечном итоге, как бывает во всякой борьбе, непримиримые враги уничтожили друг друга. Единственным исходом всякой борьбы является взаимное уничтожение борющихся. Лучшим примером этой закономерности служит французская история: на руинах монархического правления и якобинской диктатуры, пожравших друг друга, вознесся неожиданный победитель – Наполеон, не принадлежавший ни к тому, ни к другому лагерю. Во всякой борьбе побеждает третий, возрастая на почве, обильно удобренной кровью борцов. Так в борьбе русского самодержавия и русского общества, свидетельством крайней деградации которого было появление большевизма, – возросло нечто третье, чему все мы сегодня свидетели. Каким станет это третье – зависит исключительно от нас.
Русский большевизм погиб в самую минуту победы, исполнив единственную свою миссию – заключенную в доведении до абсурда всех родовых признаков русской общественной мысли. Посмотрите сами, много ли общего у сегодняшней российской власти с тем большевизмом, который провозгласил когда-то свободу печати, мир, хлеб и прочие превосходные вещи. Все эти лозунги отброшены за ненадобностью, а на лицах г. Ленина и его сподвижников читается страшная растерянность людей, которых использовал и выбросил на свалку таинственный дух истории. Все замерло в ожидании новой силы, которая возрастет на руинах русского самодержавия (выродившегося в Николая Романова) и русской революции (дошедшей до большевистской неразборчивости в средствах). Приметы этой третьей силы я вижу, с одной стороны, в цензуре и почти тотальной мобилизации, в разговорах о «пролетарской» диктатуре, с другой же – в сообществе свободных художников, которым, безусловно, нет резона, покупать себе расположение новой власти. Скорей уж власть должна привлечь их на свою сторону, – и то, что она заботится о прокормлении художника, само по себе способно внушить надежду.
Те, кто берется сегодня действовать в союзе с новой властью, пока не сознающей себя, – идут на немалый риск, ибо власть эта вполне может оказаться людоедской. Но чтобы она не оказалась таковой – нужно внушать ей человеческие законы, обучать ее уважению к искусству и предостерегать от ошибок
