противостояниях – в том, чтобы не брать ничьей стороны. Но Боже, как это было скучно – и как через год приелась бы. даже Пушкину его собственная мечта: по прихоти судьбы скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам…
Он не успел додумать – коричневый татарчонок вбежал в кофейню и подал ему английскую записку от Маринелли.
«Приходите сейчас же в дом местного губернатора (видимо, так он называл управу). Я не могу выйти. Вам нужно немедленно идти в Ялту».
Отовсюду-то мне нужно немедленно идти. Так хорошо было сидеть здесь, пить кофе, слушать море, смотреть в ласковые глаза Георгия Васильевича…
– Георгий Васильевич, вы подождете меня здесь? – спросил Ять. Тот покачал головой:
– Мне надолго нигде нельзя. Я подожду вас там, – махнул рукою куда-то вдаль. И ведь самое ужасное, подумал Ять, что дождется.
У входа в управу стояли двое караульных – оба русские, одного Ять знал даже в лицо. Это был бродяга с базара, один из тех грязных и хищных типов, в которых Хламида в оны дни предполагал задатки байронизма.
– Что, брат, и тебя дернули? – сочувственно спросил другой – белокурый, пухлый, лет двадцати с небольшим. – На допрос, что ли?
Ять изумился тому, что незнакомый мужик обращается к нему так запросто, – но тут же сообразил, что различия между русскими в условиях татарского владычества были упразднены. К сожалению, славянское единение всегда покупалось именно ценой коллективного попадания в рабство.
– Я по делу, к Маринелли, певцу-итальянцу, – отвечал он уклончиво. – Ты-то чего тут делаешь?
– А к татаровьям нанялся, – просто ответил белокурый. – К ним если на службу не пойдешь – так и на базаре ничего не продадут. Слыхал?
– Нет, не слыхал. – Сидя в кофейне и беседуя о графе, Ять, оказывается, пропустил самое главное.
– Ну как же! Страшное дело, ты что. Ты зайди потом на базар-то, ежели выпустят, – буднично посоветовал мужик.
– А что, могут и… того? – Ять изобразил пальцами решетку.
– Шагай, шагай, – с внезапной злобой поглядел на него хищный и темный. – По тебе там пузырь твой, чай, соскучился.
Ять не стал спрашивать у караульных, где искать несчастного итальянца, – в расспросах не было нужды, поскольку ровно в полдень с балкона управы разнесся по всему Гурзуфу голос, который нельзя было спутать ни с одним другим. В нем звенела поистине стихийная мощь. Маринелли исполнял суру Корана: Ять мгновенно узнал муэдзинский распев – во время своего единственного путешествия в Египет, в одиннадцатом году, он с наслаждением прислушивался к этим тоскливым воплям, смысла которых не понимал (и только потому наслаждался). Правда, на сей раз в них звучал не столько животный восторг, смешанный с отчаянием, сколько хорошо рассчитанный оперный пафос. Тенор почти не запинался – когда только успел изучить новый репертуар?! Ять задрал голову. Небо сияло. Рядом с Маринелли на балкончике стоял смуглый мулла в головном уборе, напоминающем высокую чалму, и одобрительно кивал.
– Ишь чешет! – восхищенно сказал белокурый. – Как всю жизнь пел по ихнему-то. Ай, грех.
– Много не разговаривай, – с той же непонятной злобой отозвался темный.
Маринелли в последний раз протяжно выкрикнул что-то умоляющее и вместе наглое: сура в его исполнении звучала как попытка вальяжного делового человека договориться с тем, кто бесконечно сильнее и проще его, – договориться, не теряя лица и не роняя достоинства. Мулла кивнул, и оба ушли с балкона. Ять по широкой мраморной лестнице взлетел на второй этаж.
– О, друг мой! – возопил Маринелли. – Благодарю, что вы поспешили! Какое счастье. Объясните этому жрецу, что вы мой помощник и я должен с вами говорить!
– Я его друг, – сказал Ять мулле. – Нам надо поговорить.
– Хочешь – говори, – пожал плечами мулла. – Я жду.
– Он не отходит от вас? – по-английски осведомился Ять у Маринелли.
– Я больше себе не принадлежу! – воздевая руки, кричал толстяк. – Случилось худшее: они сделали меня своим священником! Им понравился мой голос, и теперь я должен трижды в день исполнять их песнопения, которые они переписывают для меня русскими буквами. Хвала богам, что я по афишам знаю ваш алфавит – и что я атеист! Иначе на том свете меня припекли бы каленым железом за измену папе. Они не отпускают меня ни на секунду, я нужен им для примера! Им кажется, что теперь им покорятся все иноверцы. На завтра назначено мое обрезание… Вы должны спасти меня, Ять. Сделайте что угодно, я этого не перенесу!
– Уверяю вас, в обрезании нет ничего ужасного, – попытался Ять утешить итальянца.
– Я знаю, но какого черта! Грязный татарин насильственно обращает меня в свою веру варварским способом… Поспешите, ведь это может коснуться и вас! Они сделают это со всеми, вот увидите!
– Но что я могу сделать? Поднять восстание?
– Идите в Ялту, умоляю! В Ялте наверняка есть полиция, или красные, или черт, или дьявол, – не может быть, чтобы они захватили весь Крым! Пригоните этого вашего террориста, пусть хоть он с ними сладит… Идите и уводите Таню, вам все равно бессмысленно здесь оставаться – русским они ничего не продают на базаре. Вы должны это знать…
– Я еще не был на базаре! Я не начинаю свой день с базара…
– А напрасно! Главные события теперь происходят именно там. Ять, бросайте все и идите в Ялту. Быть может, вы найдете там итальянское судно, французов, англичан… Должны же там быть корабли! Бегите, прошу вас, иначе будет поздно – с заходом солнца, я знаю, они и кошку не выпустят из города! Я здесь никого не знаю, кроме вас. Мулла многозначительно кашлянул.
