– Мне его не догнать. Да его уже и не видно…
– Толку от нас с вами никому и никакого, – сказала она зло.
– Я найду его, – сказал Барцев. – Хотите?
– Да конечно! Бегите скорей!
Он тяжело побежал в ту сторону, где меж домами скрылся мальчик. Ашхарумова некоторое время смотрела ему вслед, невольно улыбаясь. Ей не очень нравилось, что Барцев сам не кинулся вслед, – но зато нравилось, что по первому ее слову он отправился на ночные опасные поиски. А все-таки было бы интересней, если бы он ее проводил. Вероятно, он захотел бы ее поцеловать. И она не была уверена, что не позволит ему этого. Завтра он, наверное, зайдет рассказать – нашел мальчика или нет.
Но он не зашел, потому что никого не нашел.
–Что, – сказал Свинецкий, – понимаете ли вы теперь?
Они сидели в кофейне Пастилаки, и вокруг пламенел неописуемый, красно-лиловый закат. Виноградные кисти туч лежали на горизонте. Только у Рериха видел Ять подобные краски. Вся верхушка Аю-Дага была в дымке, что обещало пасмурный день; о, как страшно, должно быть, сейчас в пустынной роще на вершине! А здесь было счастье и бродили люди – те самые, которые три часа назад казались Ятю исчадиями ада. Теперь они были милы, просты и домашни, и каждый испытывал ту смесь разочарования и облегчения, которую всегда приносит с собой избавление от соблазна. Ять возвращался однажды ночью на извозчике с большой скучной литературной попойки, дремал и проснулся, только когда извозчик поворотил на Разъезжую (в то время он еще снимал квартиру там):
– Эй, слышь! Тебе где тут?
Это был неприятный, фамильярный малый – Ять терпеть не мог, когда извозчики ему тыкали, но в тринадцатом году это было уже нормой.
– Через три дома, – вялым голосом отозвался он. Во рту было отвратительно, голова гудела.
– Чуть не облегчил я тебя, – говорил извозчик со странной смесью восторга и разочарования. – Ты спишь, пальта расстегнутая, я и гляжу: бумажник. Из кармана торчит. Я бы взял – ты бы нипочем не заметил! Что, много ведь там у тебя?
– Почти пусто, – сказал Ять. – Заплачу тебе – будет совсем пусто.
– Чего ж такой бедный? – неодобрительно спросил лихач.
– Да так, с собой не ношу, – разочаровал его Ять. Малый, однако, был безутешен: сообщением о том, что кража была бы лишена всякого смысла, Ять окончательно уничтожил его подвиг. Примерно в таком настроении прогуливались сейчас по набережной жители Гурзуфа: оно, конечно, хорошо, что пронесло, что не взяли на душу греха… а все-таки как было соблазнительно! Еще чуть – и Могришвили сделал бы из Гурзуфа столицу Крыма; а что данью обложил торгующих на базаре да пару домов потребовал отдать – ну, что ж, бывает, может, потом бы и погром небольшой… но что делать, если иначе не понимают?
Дукан Кавалеризде был закрыт. Интересно, где теперь Кавалеризде? Приходилось сидеть у Пастилаки, но Ять всегда больше любил Пастилаки; а что у него не было еды – так после этого безумного дня ему и не хотелось есть.
Неотвратимо темнело. Среди лиловых, округлых, громоздящихся друг на друга облачных глыб все меньше было розово-алых просветов; море, густо-лиловое вдали, у берега было темно-синим – потому что над городом сгущалась синева и только на закате что-то еще буйствовало, боролось. Там клубился дым вокруг невидимого жерла, словно ядро только что вылетело в сторону берега.
– Вы поняли теперь? – повторял Свинецкий. – Вы поняли, что нельзя отделываться иронией, желать мира, отсиживаться в кустах? Вы поняли, чего стоит человек без ежеминутной готовности к смерти?
– Да, да, – умиленно кивал Ять. Со стыдом и восторгом смотрел он на своего спасителя, сохранившего Зуеву – дом, Маринелли – пол, а Ятю – остатки самоуважения. Бескорыстный, чистый диктатор Свинецкий провел первую в жизни удачную боевую операцию – спасибо, конечно, анархистам: они не рискнули подходить к Гурзуфу на крейсере, да и стоит ли стрелять из пушки по воробьям, – но отправили с эсером конный отряд. К нему присоединились раскаявшиеся черножупанники гетмана, желавшего загладить свою вину.
Могришвили бежал со всей своей охраной, не приняв боя. Конница анархистов преследовала их до самых непроходимых мест – грузин хорошо знал окрестности Гурзуфа; в трех километрах от города начинались пещеры. Завербованные им босяки частично сдались, частично последовали за ним в горы.
– Но теперь вы понимаете, – упорствовал Свинецкий, – что счастье – в постоянной борьбе, прежде всего с собой? Что надо ежесекундно себя закалять для возможной битвы? Найдись один человек, который воодушевил бы массу, – и этого крошку-диктатора погнали бы в три шеи без нашей помощи!
– Не знаю, – задумался Ять, – не знаю… Я знаю только, что вы недооцениваете его. Да, дурак, да, трус, да, мелкий диктатор… но он не остановился бы ни перед чем, я уверен. Я чувствовал за ним страшную волю – говорю это не в оправдание своей трусости, но чтобы вы не успокаивались. Я еще не встречал таких людей, хотя много писал о городских низах. Говорю вам – это что-то новое.
– Ничего нового, – покачал головой Свинецкий. – Не демонизируйте зло, в нем нет ничего интересного. Главное – что вы поняли теперь, в какого моллюска превращает человека неверие. Ведь поняли?
– Я и не сомневался в этом. Отсюда вся моя ненависть к себе… хотя, что скрывать, и гордость иногда.
– Вам ясно, что вы должны вернуться в участок? – просто спросил Свинецкий.
– Да, да, конечно! – горячо ответил Ять. – Я виноват перед вами…
– Ненадолго, – успокоил Свинецкий. – Еще два-три разговора – и вы поймете всё. Но без этого символического пребывания там вы не прочувствуете, что такое ненависть.
– Я не буду ненавидеть вас, – покачал головой Ять.
– Речь не обо мне. Как бы то ни было, на сегодняшний вечер и на всю ночь вы свободны. А утром пожалуйте в участок – денька на два, на три. Там подумаем, что с вами делать. Может быть, поработаем вместе в управе. Грэма я тоже звал, но он хочет уйти с утра. Говорит, что вернется к Рыленко – хочет
