писать какую-то мистерию…
– Последний вопрос, – сказал Ять. – Что вы думаете делать с орфографией?
– С орфографией? – изумился Свинецкий. – Об этом я, признаться, не думал… Вы и займитесь, когда выйдете. Есть у вас идея реформы?
– В последнее время мне кажется, что надо изъять только меня. Все остальное пусть будет как будет. И твердый знак после слов пусть остается. А то у нас слишком мало еров, понимаете?
– Ну уж нет, – твердо сказал Свинецкий. – Изымать себя я вам не дам ни при каких обстоятельствах. Нужно только ввести твердые правила, как вас употреблять, – и почаще менять их, чтобы умы не коснели. Но обо всем этом надо подумать серьезно, когда я решу вопросы с продовольствием и армией. Ладно, идите к невесте. Ждет, наверное.
– Спасибо, – сказал Ять, чувствуя, как к горлу его подступают слезы – сладкие слезы прощенного.
– Господи, как я тебя люблю, – плакала Таня. – Как я тебя люблю.
– Не плачь, маленькая, – повторял Ять, гладя ее волосы, плечи, руки. – Что ты? Все же кончилось. Мы скоро с тобой уедем.
– Ах, ты не представляешь, как я боялась все это время. Стоило тебе приехать, и они как с ума посходили…
– Ну конечно. Так всегда бывает. Любовь устраивает вокруг себя бурю.
– Нет, я знаю, знаю: ты опять уйдешь… Все это у нас всегда ненадолго. Мы не можем быть вместе долго: слишком горячо.
– Мы уже расходились, Танька, – кому было лучше?
– Никому, но это, наверное, неизбежно. Обними меня, мне холодно. Что он все ходит и ходит?
Внизу по диагонали мерял комнату Зуев – не мог заснуть: видимо, от переживаний этого дня. Маринелли так и не пришел – праздновал счастливое избавление с новыми победителями.
– Я не могу без тебя, но всегда есть что-то… Все дело в этой аналогии, по которой не может установиться никакая власть. Все бездарны, все смешны, ни одна не удержится. Так и у нас с тобой не может быть семьи – постоянной семьи. Ты понимаешь? Всегда будет полная радуга, все испытания, все страсти, все виды тоски – и опять разрыв, и до новой вспышки, пока кто-то не выдержит…
– Танька, хотя бы накануне возвращения в участок можно и не говорить мне таких вещей.
– Он же сказал – два дня, и ты в городской управе.
– Все равно. Я буду бояться, что ты сбежишь.
– Я никуда не сбегу, сбегаешь ты, всегда ты… Вдали грохнул выстрел.
– Что это? – вскочила она
– Не бойся, анархисты пьянствуют, в воздух палят.
– Где они взяли столько вина? – сонно протянула Таня. – Неужели склады?
– Вряд ли. Они люди сторонние, про них не знают. Не обращай на них внимания.
– Да, не обратишь тут…
– Ну, вспомни садовника. Ничто так не успокаивает, как мысль о счастливо миновавшей опасности.
– Не знаю, Ять. У меня не так. Я принимаюсь тысячу раз все перебирать в уме и бояться заново…
– Не бойся. Всегда придет какой-нибудь Свинецкий и спасет.
Она теснее прижалась к нему, заворочалась, смешно заворчала – «костлявый, костлявый», – и скоро заснула; он чувствовал плечом сонное ровное тепло. Ну вот, подумал он, все и позади.
Вроде бы с самого начала все шло по предугаданной им схеме – удержать распадающийся мир можно было только ценой упрощения, выбора самой простой и надежной власти; чем больше у власти было ограничений – тем быстрей она падала. Гетман оказался проще большевиков, ибо в фундамент главного разделения положил самый простой, изначальный признак; и его, и татар скинули анархисты, разрешившие себе вообще все… Осталось понять, кто будет проще анархистов. В новую победу Свинецкого верилось с трудом – отсюда была и тревога; Ять знал, что вне теплицы пальме не жить, а Гурзуф, даром что весенний, на теплицу не походил. Может быть, все проще? Может быть, все решается готовностью к смерти и кто больше всего к ней готов – тот и победит? Может быть, потому христианство и одолело всех варваров своей сложностью, что варвару жить хочется, – а христианин швыряет жизнь в лицо врагу, и с этой армией смертников ничего уже не поделаешь? О, тогда у Свинецкого было большое будущее, – но где ему набрать такую армию? Он же, Ять, – не боец вовсе: вот почему так страшна была ему мысль о завтрашней осаде. Если бы не любовь, как было бы легко умирать. Но как жаль оставить… Надо любить то, чего не бывает, – как Свинецкий. Господи, как глубоко сидит во мне Ветхий Завет – семейственность, очаг, проклятое наследство отца… Бродит сын, потерявший отца, бродит отец, потерявший сына, – и все никак не сойдутся. Не верю, что Христос вернулся к Отцу. После всего, что он тут нашел, – как вернуться, как сказать «Твой мир хорош»?! Но с любовью ничего не поделаешь, и вот они ищут один другого, не понимая еще, что разошлись навеки; и все мы мучаемся, пытаясь их свести, – но никак не поймем, что свести нельзя: либо один, либо другой… Господи, зачем ты не сделал меня человеком одной крови… одной крови хоть с кем- нибудь…
Мысли путались, и он заснул, как всегда по утрам, недолгим, прозрачным сном без снов. Он так и не научился ничего предсказывать, но предчувствовать умел всегда. Это действительно была их последняя ночь.
Двадцать шестое марта было тихим, теплым, пасмурным днем. Аю-Даг не обманул – с него на Гурзуф, на имение Кавкасидзе, на Ялту наползли серенькие тучи. Иногда брызгал и тут же прекращался мелкий дождь. Ять, бодрый и радостный, несмотря на предстоящее пребывание в застенке, бродил вдоль полок, выбирая книгу. Смену белья он брать отказался – Свинецкий не станет врать, выпустит скоро. Важно было соблюсти условность, и это радовало Ятя, как всякий бесполезный символ.
