на пороге. Она подняла на него глаза, в которых, как и у Пастилаки, стояли непролитые слезы, и сказала:
– Да. Вот так. Зуев не обернулся. Может быть, он и в самом деле от блаженства потерял слух.
– Я вернулся, Таня, – сказал Ять, ничего еще не понимая. – Свинецкий убит. Зуев обернулся и встал.
– Как – убит?
– Ночью взяли Голицынские склады. Они за этим и прибыли.
– Ну что ж, – сказала Таня. – И за чем бы им еще прибывать?
– Свинецкого убили, – повторил Ять. – Он пытался их остановить, и…
– Ну, убили, – тускло сказала Таня. – Его все равно бы убили. Свинецкий был не жилецкий.
– И ты можешь так спокойно об этом говорить?
– А как мне еще об этом говорить, Ять? – протянула она. – Как мне еще говорить, когда тут убили меня?
– Не плачь, не плачь, ради Бога. – Зуев кинулся к ней, снова встал на колени, обнял. – Ять, я вам сейчас все объясню, – обернулся он. – Сейчас, сейчас… Может быть, водички?
– Я бы спирту выпила, – сказала Таня.
– Сейчас, – Зуев метнулся к столу, на котором еще стояла та самая бутыль, выменянная у татар для ночной трапезы. Он налил ей в стакан мутной виноградной водки, Таня залпом выпила и поморщилась. Ять знал, что от слез всякий едкий вкус усиливается – даже теперь, начиная догадываться обо всем, он чувствовал все, что должна была чувствовать она, и тоже скривился.
– Прости меня, Ять, – сказала она хрипло. – Прости. Я думала сказать тебе, когда ты выйдешь. Я сейчас скажу тебе все, сейчас… – Она глубоко вздохнула. – Ну, слушай: я во всем виновата сама. Никто не мог подумать, что ты окажешься тут. Я давно с ним, давно… с того времени, как приехала, то есть с августа, что ли? – Она всхлипнула. – Ты же не приехал ко мне тогда, ты не виделся со мной два года… Господи, что я делала в эти два года! Но я думала, все время думала о тебе! – Чем дальше она говорила, тем неудержимее плакала, но и сквозь слезы продолжала, давясь и всхлипывая: – Что я могла, Ять? Куда мне было деваться? Он здешний, он хороший человек… он, можно сказать, спас меня! Здесь такие страшные зимы… Я жила у него, тут приехал ты… ну, Ять! Что ты так смотришь? Витя добрый, он понял… он все простил… Но пойми, тут нельзя больше быть! Мы с самого начала думали, как уехать. Наконец в феврале он узнал, что в конце марта в Ялту зайдет французский торговый корабль… Это последний корабль – они заберут из Крыма всех иностранцев… Нам сказали в порту, это страшный секрет… За большие деньги туда можно попасть. Витя решил продать дом, его хотел купить этот дуканщик… Мы сговорились, что двадцать седьмого уйдем, а он въедет, еще в феврале сговорились! Ты понимаешь теперь, что наделал этот садовник? Ять! Ять! Не молчи, Ять!
Но Ять молчал, потому что понял теперь, за что собирался рисковать жизнью в осажденном доме. О несчастный идиот, когда ты станешь человеком? Он собирался умирать за неприкосновенность чужого жилища, а умер бы за то, чтобы дом не задаром достался дуканщику; за то, чтобы Таня могла уехать с другим!
– Вчера вечером, пока ты сидел со Свинецким в кофейне, – все так же навзрыд рассказывала она, – пришел этот Кавалеридзе… Черт бы его побрал совсем! – вдруг закричала она сквозь слезы. – Я думала, все сорвется, я останусь с тобой, я умру с тобой! Но он принес золото, все, что копил… все свои мерзкие кольца! Этого хватит, чтобы уехать…
«То-то дукан был закрыт», – понял Ять.
– Ночью я уничтожил архив, – сказал Зуев непонятно зачем: то ли чтобы утешить Ятя – мол, не тебе одному несладко, – то ли чтобы успокоить насчет судьбы архива: никому не достанется. – Жег редчайшие изыскания, рисунки, легенды… Осталось только несколько альмекских вещиц. Не возьмете на память? – И он протянул Ятю костяную дудочку, изогнутую буквой Z.
Ять машинально взял альмекский предмет и сунул в карман.
– Ну что ты молчишь?! – закричала Таня. – Что такого я сделала, в конце концов?! Ведь не возненавидела же я тебя, когда ты два года не вспоминал обо мне! Ты помнишь сам, как я тебя встретила! Я за все это время не сказала о тебе ни одного плохого слова. Витя, говори же хоть что-нибудь, почему я оправдываюсь одна! – Она упала на кровать, уткнула лицо в подушку и принялась молотить ее кулачками.
Ять умер бы за каждый из этих кулачков, за каждую жилку на них, – но все это не мешало ему понимать главное, самое страшное, чего не понимала она. Он с трудом разлепил губы; было больно говорить, больно набирать воздух – словно его ударили, но не извне, а изнутри; словно что-то разорвалось в нем и ударило в ребра, в легкие, в горло.
– Таня, не в этом дело. Но скажи: ты полгода прожила с ним… и после этого… в его доме… со мной, у него на глазах… Как ты могла, Таня? Неужели я бы не понял? Зуев, – он перевел взгляд на Зуева, – почему вы не убили меня?
– Но как же… – забормотал историк. – Таня столько рассказывала о вас… о вашей жизни с ней… Я все понимаю, я не имею права на ее жизнь до встречи со мною…
– Вы не убили меня, – повторил Ять. – Вы не убили меня, потому что мало любили ее. Я, наверное, тоже мало ее люблю, если не убиваю вас.
– Ять, да что ты говоришь! – закричала Таня. – Что за средние века, почему он должен убивать кого-то? Не хватало вам дуэль сейчас устроить! Он знал о тебе, да и что мне было делать? Ты ради меня проехал две тысячи верст, приехал в Крым, и мне – оттолкнуть тебя? Опомнись, я ведь люблю тебя!
– А его? – спросил Ять.
– И его, – заревела она совсем по-девчоночьи. – И его… Что вы оба делаете со мной, я ничего уже не знаю! Я хочу уехать отсюда! Я пыталась объяснить тебе ночью, но ты не хочешь понимать: нам все равно не жить вместе! Ты всегда будешь уходить, как только я не так что-нибудь скажу или не так повернусь! Я должна уехать, там мама! Ты никогда, никогда не думал… Ять! – оборвала она сама себя и подбежала к нему. Он никогда так не любил ее, как сейчас, – измученную, с красным, мокрым лицом. – Ять! Прости меня!
