– Ну, жди меня, – сказал он напоследок и крепко поцеловал Таню. У той глаза были на мокром месте – не сравнить с первым его заключением, когда, веселая и деятельная, она выкупала его на ночь у стражи. И лицо у нее было обреченное – как в тот день, когда он обнял ее на набережной около кофейни, в первый его день в Крыму, в котором, казалось, он живет уже многие годы.
– Ять, – тихо и грустно повторяла она, – Ять, прости меня, ладно? Прости меня, Ять…
– Да за что же, глупенькая? За то, что не идешь туда со мной?
– О, это было бы хорошо! – оживилась она. – Этого у нас еще не было… Но теперь ты не узник, а будущий почетный гражданин. Хорошо, иди, иди. А то я правда разревусь, и у меня отвратительно распухнет нос. Ты должен запомнить меня бойкой, чтобы укрепить дух перед узилищем.
– На ночь отпустят, может быть…
– Ну, может быть, и отпустят. Ступай, ступай, я правда сейчас запл'ачу..
Он спустился на улицу. После ночного веселья было пустынно – жители либо отсыпались, либо побаивались казать нос на улицы, по которым бродят новые хозяева. Наискосок краснела лужа рвоты – кто-то хорошо попил у Селима его любимого красного вина. Анархисты анархистами, а пить не умеют. Как ни странно, около участка не было никакой стражи. Замок сбили еще вчера, выпуская грека и итальянца. Дверь, однако, была заперта на кипарисную ветку – только пьяному могла прийти в голову столь иллюзорная защита. Ять дернул дверь и вошел.
Внизу было темно, свет едва проникал в полуподвальное окошко, и Ять не сразу разглядел человека, лежавшего на матрасе. Человек был бос, невелик ростом и с головой закрыт простыней. Кто мог улечься тут на ночлег? Разве что кому-то из анархистов захотелось такого странного постоя, не дошел ни до какого другого дома? Но вчера вечером гурзуфские женщины были очень не прочь пустить к себе матросиков… Он подошел к лежащему и откинул простыню.
На полосатом матрасе лежал Свинецкий. Бороденка его жалобно торчала вверх, словно выражая небу последнее несогласие. Кулаки были судорожно сжаты. Его убили выстрелом в грудь, крови на рубахе почти не было. Свинецкий уже остыл.
Ять в ужасе отшвырнул простыню и, отряхивая почему-то руки, выбежал наверх. Улица была по- прежнему пуста. Он побежал на площадь – топот его сапог далеко разносился во влажном, мягком воздухе и казался оглушительным ему самому. На площади никого не было. С другого конца Гурзуфа донесся вдруг тяжкий, протяжный вой – выла собака, охранявшая Голицынские склады. Она и лаяла, и выла басом. Вой ее то судорожно прерывался, как захлебывающееся рыдание, то снова поднимался к низким небесам. На пути от площади к базару лежал матрос в черном бушлате – Ять сначала испугался, что он мертв, но он был всего лишь смертельно пьян.
– Эй! – Ять схватил его за ворот. – Эй! Да проснись же!
– А-а-э, – невразумительно простонал матрос. От него разило чудовищным перегаром, рожа была красная и мятая, изо рта выходили пузыри. Ять бросил его – матрос глухо стукнулся головой о брусчатку, но боли, похоже, не почувствовал; оставалось бежать к Пастилаки – тот всегда знал все.
Кофейня была разгромлена, знаменитые стекла, которыми так гордился хозяин, зияли звездообразными трещинами. Пастилаки со своей носогрейкой неподвижно сидел на стуле, глядя в серое туманное море. Ять подбежал к нему и тронул за плечо.
– Пастилаки! Одиссей, голубчик! Что тут было?
– Кофейню разбили, – тихо сказал Пастилаки. Он по-прежнему смотрел на море, и глаза его словно напитывались морской влагой. На самом деле он плакал, но слез было мало, и они не проливались.
– Господи, – сказал Ять. – Что было-то? Ты знаешь, что Свинецкого убили? Освободителя твоего?
– Знаю, – ответил Пастилаки.
– Да кто убил-то? Говори наконец!
– Спишь крепко, – серым, как море, голосом ответил грек. – Склады взяли. Нет больше складов. Три дня пить будут, пока не выпьют. Он не давал – говорил, не надо грабежа, мы не воры… Кто-то из матросов его застрелил. Там много было, кто – не поймешь.
– Господи! – выдохнул Ять. – Как же они… Ведь он их привел!
– Это он думал, что привел, – сказал грек. – А они думали, что пришли вино пить. Собаку камнем оглушили, а его убили. Собаку пожалели, а его не пожалели. Сразу сапоги сняли, себе взяли…
– А почему он… в участке?
– Мы с певцом отнесли. Не там же бросать. А куда еще положишь?
– Где певец-то?
– Не знаю. К ним вернулся. Я в кофейню пошел, а к утру разбили кофейню.
Да, да, в этом и была самая страшная правда. Свинецкий не мог победить. Они пришли брать винные склады и попутно освободили нас. Господи, как: все просто! Как все страшно просто! Это проще, чем даже Могришвили. Может быть, лучше было оставить у власти садовника?
– Что же ты теперь будешь делать?
– Греция поеду, – тихо сказал Пастилаки. – Греция близко, там тоже море. Надо же вернуться когда- нибудь.
Он всхлипнул и затрясся.
– Хороший город был, – проговорил он, глядя на Ятя сквозь слезы. – Хороший город…
Ять без сил опустился на камень у его ног. Он не знал, сколько они так просидели вместе. Солнца не было, с гор продолжала ползти серая сонная дымка. Ни единый корабль не показывался вдали.
На первом этаже было пусто. Ять увидел только, что Зуев всю ночь рвал и жег бумаги. На втором этаже на кровати сидела Таня, перед ней на коленях стоял Зуев, и она гладила его по голове с тем же выражением обреченности и тоски, с каким обнимала Ятя на набережной три недели тому назад. Ять замер
