– С чего это? Может, вы мешаете кому? Богодулы и есть богодулы, и не знаю я, чего ты с ними делаешь…
– Муж у меня тут, – важно сказала Ашхарумова, не уставая дивиться странному слову «муж».
– Э, милка, у тебя таких мужей еще будет – до Москвы раком не переставишь, – хохотнул Елисеев, и она не обиделась. В конце концов, это было даже лестно.
– Ну, а сам ты куда потом?
– Да куда прикажут. Я есть матрос Петроградского отдельного особого столичного боевого гарнизона, куда пошлют – туда и пойду. А может, вообще отпустят. Говорили, что мир теперь, только я не верю. Немцу сейчас какой же мир. У него по всем фронтам швах, обязательно на нас отыграется. Очень просто.
– А дома-то кто у тебя?
– Дома? Мать с сестрой, батя помер давно. Тульский я. – Он заплевал цигарку и метко кинул ее в угол, в корзину для бумаг. Матрос Елисеев был человек культурный и понимал, в каком особенном месте находится.
– И не жалко тебе будет? Уходить-то? Мы вон к тебе и привыкли будто…
– Аа, привыкнете вы, – хмыкнул матрос Елисеев. – Вашему брату до нашего брата – как мне, извиняюсь, до вши. Так оно ж и правильно. Каждому свое занятие. Пусти тебя, к примеру, на корабль, – тоже ют от носа не отличишь.
– И что, даже не вспомнишь нас?
– Почему, вспомню, – зевнул Елисеев. – Очень вспомню. Как этот ваш… Горбушка-то… плиту дровами в первый день растапливал, а? Очень было завлекательно. Еще и братишкам расскажу.
– Ну спи, Елисеев, – сказала Ашхарумова. – Спи. Извини, что разбудила.
«И ведь в самом деле, – подумала она, – что он вспомнит про всех нас? Богадельня и есть богадельня. Уходить, надо уходить. Но самое страшное, что теперь-то и нельзя уйти».
Утром матрос Елисеев постучался к Хмелеву.
– Да-да, – слабым голосом ответил тот.
– Пойду я, товарищ профессор, – произнес Елисеев, стоя на пороге. Форма его была в образцовом порядке, ременная пряжка начищена, усы расчесаны, на лоб молодцевато свисал чуб.
– Ступай, ступай… Как это у вас? Благодарю вас за службу.
– Не хворайте тут, – весело сказал матрос.
– Да уж постараемся. Будь и ты здоров. Если пошлют тебя в нас стрелять – может, хоть подумаешь, прежде чем палить-то.
– Да что ж вы такое говорите-то! – весело воскликнул матрос. – Я тогда к вам на защиту, по старой памяти. Ну, бывайте здоровеньки.
– Прощай, прощай.
Хмелев не подал ему руки, да Елисеев и не ждал этого. Он четко повернулся на каблуках и с нарастающим чувством радостного облегчения сбежал с лестницы. Двадцать седьмое марта было ослепительным и гулким, дельта Невы, полнилась хрустом и треском, под Елагиным мостом дробились искры. Серая, ноздреватая Невка вскрылась. На невских мостах стояли едва выползшие из своих щелей, зеленоликие, истощенные петроградские жители. Треск и трение, шорох и скрежет слышались с реки. Далеко еще было до ладожского льда, последнего на Неве, – но панцирь ее уже треснул и, разбитый на неправильные многоугольники, медленно сплавлялся вдоль Университетской, Петропавловки, Дворцовой. И весело было Елисееву.
– Вот, – гордо сказал Извольский. – И таких воззваний – по всей Петроградской, по всему Васильевскому – расклеено больше сотни. Ремингтонщицы всю ночь не спали.
Хмелев прочел воззвание, машинально подчеркивая ошибки. Их было немало – Извольский не отличался грамотностью. Жители столицы извещались, что варварская власть уничтожает последний оплот петроградской профессуры, моря голодом и холодом пятьдесят заслуженных филологов. По этому случаю все, кому надоел произвол, приглашались на мирный митинг, с тем чтобы выразить свое отношение к зверствам большевизма.
– Не боитесь? – спросил Хмелев. – Резкое воззваньице…
– Сейчас надо действовать, – пожал плечами Извольский. – Арестовать вас – они пока не посмеют, а чтобы и впредь не посмели – надо стать известными всему городу. Пусть знают, что тут не большевистская ученая коммуна, а цитадель противобольшевистских сил. Люди не поднимутся, если не почувствуют нашей решимости…
– Это я понимаю. А все-таки нет ли перебора?
– Вы увидите, какая придет толпа, – убедительно сказал Извольский. – Мои люди агитируют во всех районах, лично я гарантирую не меньше ста участников. А скольких привлечет афишка – предсказать не берусь. Все-таки надо бы попробовать позвать Хламиду – на него пойдут…
– Только не этого, – твердо сказал Хмелев. – Этот все сведет на примирение. Их прихвостней привлекать к делу бесполезно: да, да, а как дойдет до дела – не могу, болен… Даже не пробуйте. Если сам заявится – другое дело.
Извольский развил деятельность бешеную. На следующий день взамен унесенных железных печек «его люди» – крепкие немногословные ребята – привезли пятнадцать других, более ржавых, однако вполне исправных. Никто особенно не расспрашивал, откуда взялись печки, – ясно же, что у Извольского вообще неограниченные способности по добыванию ценных предметов. Да и чувствовать себя последним оплотом петроградской интеллигенции было приятнее, нежели разбредаться по выстуженным домам и доживать в одиночестве.
– И все-таки, – сказал Фельдман, – это возмутительное свинство. Нет, нет, и не уговаривайте. Ведь вы понимаете, как после этого выглядим мы… ну, все мы?
