– Да тебе-то, мать, бояться нечего! – еще веселее крикнул другой голос. – С тебя-то что взять?
– Теперь на лицо не смотрят! – отозвался какой-то матрос. В толпе захохотали.
Тут выскочил замухрышка в кепке, вертлявый, с безумными глазами, и встал перед трибуной:
– Граждане! Позвольте вам прочесть политические куплеты, напечатать которые трусят газеты! Я шел навстречу патруля, в себе имея три рубля! Когда мне встретился патруль, он мне оставил ровно нуль! Еще, дальше: за сотню керенских рублей купить ты можешь фунт соплей, а по карточной разверстке не дадут тебе и горстки! Еще: видать, прогневала ты Бога, страна несчастная моя: начальства стало очень много, а хлеба нету вообще!
Носители русской культуры бешено зааплодировали.
Митинг на глазах становился неуправляем. У народа накопилось множество претензий к миропорядку, и все высказывались хором, без соблюдения очереди и даже не выходя к трибуне. Про елагинцев никто не вспоминал. Кого-то уже били, и зрители, радуясь забаве, с удовольствием расчистили круг. Еврейчик в студенческой фуражке кинулся выручать избиваемого, так что теперь били и его.
– Жиды! – с удовольствием кричал сочным басом огромный детина, на котором петроградский голод никак не сказался. – Всё от жидов! Колоти жидов!
– Его, его держите, братцы, я его видал, он салом спекулировал! – указывая на детину, взъярился тощий, непомерно длинный мужик с щеткой седеющих усов. – Подожди с жидами, жидов успеем…
Все это легко могло перерасти в массовое побоище; Чарнолуский стремительно соображал, что ему делать. Сейчас еще они бьют друг друга, но завтра легко могут подняться на нас…
В эту самую минуту в толпу разноцветным клином врезалось карнавальное шествие. Больше всего это было похоже на внезапное появление бродячих артистов, но в подозрительно большом количестве: словно цыганский табор в полном составе откуда-то с юга ворвался в весенний Петроград. Крестовцы подготовились к шествию серьезно: всю ночь писали картины, шили костюмы и расписывали роли. Впереди в красных, желтых и зеленых юбках, в старых гимнастических костюмах, обшитых бантиками, двигалась группа эвритмического танца. Следом Митурин с компанией тащили свои холсты, плакаты и листы фанеры, на которых наскоро были намалеваны супрематические композиции, а также вещи, более доступные пониманию обывателя: женщины, сплошь из пышных розовых округлостей, те же самые женщины, но уже в кубическом варианте, то есть состоящие из розовых кубов, прихотливо поставленных друг на друга; была пара пейзажей и даже одна церковь, изображенная в подчеркнуто лирической манере. В центре процессии важно вышагивал Корабельников, наряженный Вельзевулом, за ним маршировали черти, вооруженные отчего-то классическими атрибутами трудящихся – огромным серпом, молотом, швейной иглой и земным шаром, по которому расползалась гигантская красная клякса. Чертей навербовали из мальчиков и девочек, бегавших на Крестовский слушать футуристов. В добровольцах недостатка не было: молодежь скучала без карнавалов.
– Человечество! – зычно кричал Корабельников; его спутники дудели в дудки и били в детские барабанчики, которые натащили из дому. Толпа разом прекратила драку. – Расступись! Тут будет показ нового искусства! Отдельные дубоголовые граждане утверждают, что мы, футуристы, художники пролетариата, кормимся с рук новой власти. Мы сами себе зарабатываем, граждане товарищи зрители! Сейчас состоится выставка-продажа и лотерея-аллегри нового, единственно революционного искусства! Потеснитесь, старорежимная публика, – он небрежно отпихнул куплетиста, продолжавшего что-то орать, и опрокинул трибуну.
– Убирайтесь вон! – крикнул Хмелев и тут же закашлялся.
– А это мы посмотрим, кто уберется, – спокойно пробасил Корабельников. – Граждане, чего хотим: этих старообразных слушать или новое искусство посмотреть?!
– Валяй! – отозвалось несколько голосов; разумеется, полуголые девки, которые, невзирая на мартовскую погоду, знай себе скакали вокруг наглого верзилы в бумажной короне, были гораздо интереснее, чем всякая говорильня.
– Свободные мастера зарабатывают на хлеб, холсты и краски! – возгласил Корабельников. – Художник, товарищи, такой же пролетарий, как вы. Художнику жрать надо, понятно? Покупаем первую картину, изображающую голую бабу в том виде, в каком нам ее рисовали последние пятьсот лет! Работа пролетарского художника Теремных!
Высокий, пышноусый Теремных, усмехаясь, встал рядом с Корабельниковым. В руках у него была черная клеенка, на которой, за неимением холста, он подробно изобразил рубенсовскую красавицу с розой на причинном месте.
– Начальная цена голой бабы в натуральном виде – сто рублей! Баба удивительных свойств, при правильном пользовании способна заменить настоящую! Сто рублей – раз!
– Давай ее сюды! – крикнул с места обтерханный мещанин без пальто, в куцем пиджачке, зато чуть не до глаз замотанный шарфом.
– Настоящая теперь дешевле! – осадил его кто-то. – Хлеба дай – все твои!
– Такую сейчас не найдешь, – пояснил мещанин, пробираясь к Теремных. – Теперь все кожа да кости… На тебе сотню, отдавай бабу!
Обрадовавшись быстрой удаче, Корабельников не стал торговаться дальше. Елагинцы с брезгливым ужасом наблюдали, как он королевственным жестом подозвал Митурина.
– Теперь, товарищи граждане, мы увидим с вами ту же бабу, но уже исполненную в технике современной! – сообщил он, без напряжения перекрывая шум толпы. – Теперь эта баба гораздо лучше, потому что настоящих и так полно, а такую вы не увидите нигде, кроме как у себя в доме! Начальная цена бабы, волшебно преображенной футуризмом, повышается на пятьдесят рублей!
– На что она такая, у ей сиси как кирпичи! – крикнул матросик, любивший ходить в «Паризиану».
– Дурак ты, – осадил его другой остряк. – Это новая баба, большевицкая. Это для Ленина баба, потому что ему обычная не дасть…
– Сто пятьдесят старорежимных керенских рублей! – кричал Корабельников. – В вашем доме поселится произведение новейшей живописи!
– Давай ее! – отозвался угрюмый мужик лет сорока. – Покажу своей, какие теперь бабы бывают…
