– Вы наверное знаете, что она уехала?
– Лично не провожал, но имею все основания думать так.
– Надо было, конечно, удостовериться лично, – Клингенмайер нахмурился. – Хотя… Как давно она у вас?
– Дудка? Недели две..
– Гм. Предвестие странное, чтобы не сказать более… Посмотрите-ка на это. – Клингенмайер распахнул шкаф, где лежали у него самые бесполезные и необъяснимые древности, и извлек еще одну дудочку из сухого белого дерева, похожего на кость; он легко соединил их и с осторожной нежностью подул. Звук получился неожиданно богатым, низким, едва ли не виолончельным.
– Что это? – заинтересовался Ять.
– По-хорошему, – с тою же серьезностью проговорил Клингенмайер, – того, кто дал вам эту вещь, надо из историков разжаловать… не знаю даже куда. Одна надежда, что невеста ваша быстро превратит его в карманного вора. Видывал я невежество, но такое… Это альмекская флейта второго века, один из пяти описанных экземпляров. Судя по тому, что об остальных четырех вот уже лет сто ни слуху ни духу, – у вас последняя.
– Вы знаете об альмеках? Клингенмайер презрительно фыркнул.
– А вы грамоту знаете?
– Простите, я не думал, что это так… фундаментально.
– Фундаментально… История, Ять, не одна, и покуда все эти ваши коллеги, начитавшись Пинкертона, ищут мировой заговор – заговор вот он, под носом, только никто не хочет его видеть. Есть две истории – одну знают все, другую пишут избранные. Мы осведомлены о таких вещах, какие ни одному университету не снились, но ведь их публиковать – бессмысленно: загрызут тут же. Кто поверит в альмеков, ежели альмеки не вписываются ни в какую теорию? Однако они были, и свидетельства раскиданы по всему миру. Беда, если драгоценная вещь попадет в руки профана: сколько раз я писал – строже, строже блюдите тайну!
Если даже Клингенмайер фантазировал – это было милосердно: он сумел блистательно отвлечь Ятя от его забот. Но, скорее всего, он, как и Грэм, верил в легенду, творимую на глазах собеседника. Впрочем, чем черт не шутит – сегодня Ять не поручился бы ни за какую истину.
– Трагедия альмеков, – продолжал собиратель древностей, – случилась из-за того, что один из жрецов – полное его имя долго произносить, а краткое оскорбит его память, – приказал разъединить флейты. О точном их числе сведения расходятся: по одним источникам – двадцатьшесть, по другим – тридцать одна, – но разъединение их, по альмекским меркам, было… с чем бы сравнить?
– Отмена орфографии, – кивнул Ять.
– Что вы! Жрецу в голову бы не пришло ничего подобного. Дело в ином: он хотел многократно усложнить ритуал встречи восхода… но это усложнение, видимо, оказалось критическим. А может быть, он просто нарушил древнее табу, смысл которого забылся: нельзя разъединять флейты! И вот вам: с четвертого века пошла неуклонная деградация. К восьмому-девятому от могущественной страны в благодатном краю уцелели жалкие поселения…
– Так вы полагаете, эта дудка в самом деле драгоценна? – как можно небрежнее спросил Ять.
– Думаю, что любой музей – разумеется, в стране, где еще действуют музеи, – дал бы за этот экспонат больше, чем за всю мою коллекцию. Но я не знаю коллекционера, у которого хватило бы сил выпустить альмекскую флейту из рук. Со временем я вам дам книгу… но не теперь, конечно.
Очень возможно, что все это Клингенмайер выдумал. Несомненно было одно: зуевская белая буква зет и клингенмайеровская сухая дудка идеально подходили друг к другу и издавали странный, дивный, тревожный звук.
– Знаете, Фридрих Иванович, – робко улыбнулся Ять, все еще чувствующий себя слабым и подавленным. – Если я в силах хоть как-то отплатить вам за все, то считал бы за счастье подарить вам эту вторую половину… хотя и совершенно убежден, что всю эту прелестную новеллу вы сплели единственно для того, чтобы я не чувствовал себя только докучным посетителем.
Клингенмайер исподлобья, внимательно посмотрел на него.
– Разубеждать вас не стану, – сказал он мягко. – Не стану и благодарить, ибо есть вещи, за которые не благодарят. Живите здесь, сколько нужно, и помните, что тремя веками жизни в моей лавке на полном пансионе не уравновесили бы вы этого дара. Вы когда-нибудь сами поймете всё, а пока милости прошу закусить.
Странно было после двухмесячного отсутствия, в которое вместилось пять смен власти, два безумных путешествия, разрыв, снова прийти на Елагин остров. Поразительна была отходчивость природы: только что все спало мертвым сном, лежало покорной серой пустыней, но едва отпустило – началась бешеная подспудная работа, зароились тайные силы, повылезли жуки, червяки, ростки, обиды, надежды и желания. Жизнь перла отовсюду как бешеная. Вся поверхность Масляного луга, обратившаяся весной в царство черной жижи с подмытыми глинистыми краями и замшелыми статуями, разбросанными тут и там, готова была покрыться ядовитой ранней зеленью, похожей на плесень, и кое-где уже зазеленела.
Внутри, на первом этаже Елагина дворца, кипела столь же бурная жизнь, как и за его стенами, – и точно так же, как на Масляном лугу, все это выглядело довольно гнило. Ощущение плодородной грязи и цветущей плесени только усиливалось в главной зале с ее клетчатым полом и строгим некогда обликом: теперь тут во множестве торговали сомнительные личности, привлеченные Извольским. Во дворце развернулся, по сути, филиал Сенного рынка – и многие жители Петроградской отоваривались здесь. Извольский изменил бы себе, не воспользуйся он дворцом в коммерческих целях, – и хотя главной его коммерцией стала теперь политика, он положительно не в силах был отказаться и от сиюминутной выгоды, как тот анекдотический портной из рассказа Буркина, который, захватив трон, еще бы немножечко – и шил. Предоставив мешочникам помещения для складов и сделок, он брал с них скромную дань – своего рода паек для обитателей коммуны, взамен отнятого Чарнолуским. Чарнолуский прекрасно знал о дворцовой лавочке Извольского, но не имел еще полномочий ее прикрыть: в конце концов, так называемый публицист не делал ничего незаконного; правда, неизвестный доброжелатель уже направил в Смольный подробное письмо – со старательными, явно нарочитыми вкраплениями грамматических ошибок – о том, что предполагаемый очаг культуры, последний якобы оплот духовного сопротивления, превратился в центр спекуляции.
Нарком просвещения давно догадывался, что в Москву его отзовут только после того, как будет решен
