– Пока – у Клингенмайера, это друг мой, историк и собиратель. У него, конечно, надолго нельзя – неловко, знаете… Так что в конце концов, может, и к вам подамся.
– Ну, к нам не зову, – неожиданно сухо возразил Казарин. – Кто же своею волей в пекло полезет…
– Ночевать негде – так и в пекло полезешь, – Ять попытался свести все на шутку. – Новую квартиру теперь не снимешь. И не хочу вам напоминать, но ведь и вы сюда пришли не за орфографию бороться…
– Да какая теперь орфография,-махнул рукой страдалец.-Про нее и не помнит никто. Теперь или они нас, или мы их-то есть мы их, конечно, никогда не опрокинем, но по крайней мере покажем миру, что тут такое делается в действительности. Не советую лезть в эту передрягу.
Ага, разозлился Ять. Мало того, что этот герой не имел никаких прав на вселение сюда, – он мне, действительному члену Общества любителей словесности, черт бы ее драл совсем, запрещает преклонить голову во дворце, который я же для них приискал! Ах, Казарин, Казарин, отвергнутый любовник, – нашел себе правду, и прислонился, и отпихивает теперь от нее всех, кто еще не втиснулся в нишку! Выплыл среди обломков корабля, ухватился за доску и ногами, ногами расшвыривает остальных: моя доска, на ней буду героически гибнуть! Прочие могут гибнуть негероически, коли уж у них так сложилось… Ах, Казарин, Казарин, какая ты все-таки дрянь – поделом от тебя ушла красивая девушка со смородинными глазами…
– Кстати, – не удержался Ять и ударил под дых. – К кому ушла ваша Марья?
– К Барцеву, – спокойно ответил Казарин. Он снова лег, вытянулся и закрыл глаза, всем своим видом показывая, что до предела утомлен разговором – а может, и вправду устал? – Помните, рыжий… бородатый?
– Боже мой, но ведь он идиот!
– Не такой уж идиот, как оказалось. Мне даже кое-что нравилось у него… Она хотела его сюда привести, но тут уж я встал горой. – Немыслимо было себе представить, чтобы Казарин, лежащий тряпкой, встал горой. – Никто из них сюда не войдет, пока тут мы… хватит уже осквернений. А ваша к кому ушла?
– К очень славному типу. Скучноват, правда… но надежен. Историк. Они вместе уехали, он ради этого продал дом. Может, все действительно правильно: я бы дома не продал.
– Удивительный вы человек, Ять, – желчно проговорил Казарин. – Как это вы умудряетесь так безопасно жить, ни в чем не замараться? Из квартиры вас выгнали прелестные люди, невеста ушла к очень славному типу… Нельзя же, в самом деле, вот так проскользить, надо же когда-нибудь и возненавидеть кого-нибудь до смерти… и подставить себя под настоящий удар… Дивлюсь вам, право.
Он сам не замечал, как почти дословно повторяет обращенные к нему хмелевские упреки месячной давности, – но теперь у него было на это право.
Конечно, думал Ять, переходя по мосту на Крестовский остров. Конечно, мне нечего там делать. Выдумали себе обреченность и купили за нее правоту. Очень просто. Я в детстве, бывало, прятался от всех в чулане: сначала мне очень нравилось, как я сейчас всех напугаю… потом начинал досадовать, что никто меня до сих пор не хватился, и наконец уже ненавидел их за то, что они так легко обо мне забыли; может быть, именно в чулане, среди собственных старых игрушек я и понял впервые, что смерть – это примерно так же: вычли меня, и никто не вспомнит… И я выходил злой, зареванный, и мать долго, долго не могла успокоить меня… Заперлись в чулане со старыми игрушками – твердый знак, государь, профессорский статус – и ждут, пока за ними придут; да никто за вами не придет! Права была девочка, что сбежала оттуда.
На прилукинской даче тоже переменилось многое: на березах и соснах, подступивших к покосившимся заборам, красовались красные треугольники и черные крути, а на самой даче вывешен был транспарант с четырьмя крупно намалеванными буквами ЕПБХ – трудно было вообразить большее неприличие. Подле каждой из букв виднелась жирная точка, словно подтверждавшая: да, за каждой буквой стоит вполне конкретное слово. Наверняка тут был вызов общественной морали – не могли же они не понимать, что у них получилось? Ять заулыбался было, но тут ему навстречу прямо из дверей ЕПБХ выпал moi-футурист Лотейкин. Он явно был не на шутку перепуган, хоть и старался соблюдать респектабельность – вот, спешу на прогулку прекрасным апрельским днем… Вслед ему неслись громовые проклятия.
– И чтобы духу твоего тут не было! – ревел Корабельников. – Сунешься – в Невке утоплю!
– Но Саша! – заячьим голосом взывал Лотейкин. – Уверяю тебя, что все…
– Спекулянтов уверяй, мародер! – пробасил глава футуристов. Из дверей вылетел и шмякнулся в грязь возле Лотейкина узелок с вещами.
– Лик-ви-дирую! – пообещал напоследок Корабельников. Из окон прилукинской дачи выглядывали хохочущие лица Краминова, Барцева и – да, в этом не могло быть сомнения – Ашхарумовой. На крыше прилаживал к трубе что-то футуристическое художник Черемных: оторвавшись от работы, он одобрительно наблюдал за изгнанием бывшего собрата.
– Вы все скоро побежите туда! – провизжал Лотейкин. – И нечего тут играть в чистоту! Я прекрасно знаю, кто еще… – тут он осекся.
На крыльцо вышел огромный, голый по пояс Корабельников, мрачно жуя папиросу. Руки его были скрещены на груди, а за спиной так и угадывались крылья пролетарского демона: одно черное, другое красное.
– Пошел вон, гнида! – заорал демон, и Лотейкин, подобрав узелок и оскальзываясь в жидкой грязи, поспешил к мосту. Поравнявшись с Ятем, он жалобно улыбнулся:
– Теоретические споры. Саша совершенно невыносим. Никаких несогласий не переносит…
– Ять, Ять! – закричала Ашхарумова, распахнув окно. – Где вы были все это время? Идите сюда!
– Не слушайте его, он врет! – вторя ей, высунулся из окна ликующий Барцев. – Он к елагинцам жрать ходил! Небось к ним теперь. Ну, они его не очень-то и примут, перебежчика.
– Если бы по идейным соображениям, никто бы слова не сказал, – захлебываясь, рассказывал Краминов. – Вот Маша к Казаринову ходит – все же знают, что он болен. Мы не звери, верно?
Маша слушала, невозмутимо стоя в углу и по-корабельниковски скрестив руки. Ять украдкой взглядывал на нее: нет, не переменилась. На ней в самом деле ничто не оставляло следа: те же круглые смородинные глаза, тот же румянец и чистый, открытый лоб. Барцев по временам перехватывал эти взгляды, словно
