говоря: что, хороша, да? Хороша Маша, и теперь наша.
– И чем вы тут заняты? – поинтересовался Ять.
– Да кто чем, полная свобода. Давайте и вы к нам, дело найдется. Сейчас вот к Первому мая готовимся, впервые будет в Питере демонстрация без полиции и ограничений. Думаем весь город превратить в эстраду.
– А что такое ЕПБХ?
– Единое Петроградское братство художников, – серьезно ответил Краминов. – Мы живем в эпоху сокращений, когда каждое слово сводится к букве, к знаку. В будущем сокращения должны вытеснить обычную фразу. Например, вместо «Который час?» будет сначала «КЧ», а потом какой-нибудь особенный звук…
– В будущем у всех будут свои часы, – серьезно поправил Барцев.
– А вам не приходило в голову, что это… довольно двусмысленно? – все еще полагая, что его разыгрывают, спросил Ять.
– Что двусмысленно?
– Да вот это ваше ЕПБХ. Это же можно расшифровать и… не знаю… Ежи против бешеных хомяков… Ашхарумова захлопала в ладоши:
– Браво, Ять! Да вы совсем наш! Переходите к нам, честное слово.
– А что, очень может быть. Меня уплотнили, вы знаете?
– Меня тоже, – небрежно кивнул Краминов. – Я теперь домой и не захожу. Всё – тут. Правда, Ять, давайте! Рук не хватает. Будете кубы клеить, плакаты писать…
– Да не слушайте вы его, Ять! – перебил Барцев. – Тут каждый делает что хочет. Корабельников, конечно, немножко диктатор, но иногда слушается. Мельникова, например. А Мельников вообще ничего не делает, он будущее вычисляет. У нас поголодней, конечно, чем у елагинцев. Спекулянтов не пускаем. Паек сохранился кое-какой, потом платят за «Окна»…
– Какие окна?
– Да так, пишем, – уклончиво улыбнулся Барцев. – Самописьма продаем, то есть автографы. На Сенном книжный рынок, зайдите посмотреть. Вы где были-то?
– В Крыму.
– А Таню видели? – оживилась Ашхарумова.
Ять хотел соврать – не нашел, разминулись, – но тут же разозлился на себя и на нее: какого черта ему юлить перед девчонкой?
– Да, видел. – Он посмотрел на нее в упор. – Я ведь за этим и поехал.
– Ну что, как она?
– Почти как вы, – сказал он чуть жестче, чем хотел.
Ашхарумова отвела глаза. Барцев быстро посмотрел на нее, потом на Ятя, но промолчал.
– Нет, серьезно, переселяйтесь! – спас их от неловкости Краминов. – У нас тут, правда, двое противных типов – то ли для охраны, то ли для связи с правительством… Но они в общем безобидные. Мы притерпелись.
– А Льговский что же, ушел?
– Ему поп наш не понравился. У нас же теперь и поп свой, обновленец. Говорит, что благословляет революцию. Хитрит, конечно, но рисковый: ездит по церквам, проповеди говорит… На митингах выступает. Мистерию Сашкину благословил… Ах, это все так долго рассказывать! Если вкратце, Соломин считает, что большевики должны построить красную империю. Они с Сашей чуть не задрались, но я помирил. По-моему, сейчас надо сообща, а разберемся потом…
Все это слишком напоминало разговоры в подвале Амалии фон Кирстенхардт, и Ять поднялся уходить.
– Где же вы живете? – спросила Ашхарумова.
– Пока – у приятеля… Кое-какие сбережения у меня остались, уплотнители не тронули, – но газета закрыта, работать негде… В крайнем случае приду клеить кубы.
С ним простились дружески. Ять уже вступил на мост, когда его догнала Ашхарумова.
– Простите, – запыхавшись, сказала она. – Простите, я не хотела, чтобы вы… не так поняли. Вы были у Славы, да?
– Был, – просто ответил Ять. Он не хотел помогать ей в этом разговоре и выжидательно замолк.
– Вы, конечно, осуждаете меня?
– Да за что же. Ведь вы не за пайком ушли.
– Никто не уходит за пайком, – она тряхнула головой, взмах черных волос еще живее напомнил Таню. – Даже Лотейкин ходил к спекулянтам потому, что ему противно стало с Корабельниковым.
– Но передо мной-то чем же вы виноваты? Я, кажется, в осуждение ваше слова не сказал…
– Иногда не надо говорить. По вам все видно.
– Если чувствовать себя виноватым, то увидишь, что и солнце отворачивается. Вы, Маша, кругом правы. Вы ушли потому, что полюбили одного и разлюбили другого, а это такая штука… неуправляемая. Виноватых нет.
