ломтем хлеба, пойдут расспросы – все в одних и тех же словах; так было сначала в их доме, потом в Лазаревской, еще респектабельной и мирной; потом в той же Лазаревской, битком набитой ранеными, – к душевнобольным, впрочем, жертвы войны почти не попадали. Угодил туда с фронта только один офицер, которому взбрело в голову, что если целью войны является взаимное истребление, то покончить с войной можно быстрей, истребив своих; он убил пару своих солдат, но застрелиться не успел. Вскоре он впал в слабоумие и был перевезен в интернат для буйных.
В середине ритуала (он открыл повидло, она попробовала, похвалила, но, кажется, не почувствовала вкуса) и случилось то, чего он так ждал десять лет: между вопросом о том, что он намерен делать летом, и разговором о том, что жениться ему еще рано, мать вдруг прижала палец к губам, глазами показала на стены и, сложив пальцы щепотью, изобразила, что хочет что-то написать; он обшарил стол – чернильницы нигде не было, только в кармане пиджака был огрызок карандаша, подобранный недавно на улице: вдруг сгодится. Сгодился. Он сунул ей тетрадный листок, на котором она только что незримыми чернилами записывала воображаемый перевод.
– Италия, конечно, хорошо, но мне лучше, чем в Карташевке, нигде не бывало, – проговорила она, словно в расчете на шпиона, притаившегося за дверью, – сама же вывела на листе кривыми быстрыми буквами: «В городе нехорошо».
Ять кинулся к ней, схватил за руку – но она, гневно нахмурившись, вырвала руку и властным движением вернула его на место. Для кого-то они должны были и дальше разыгрывать свой спектакль.
«Сиди», – прочел он.
– А все-таки за границей чувствуешь жизнь, – подал он свою реплику. – Здесь – словно и не уезжал никуда…
Она кивнула; тут, перед переходом на женитьбу, была пауза, и мать с лихорадочной быстротой написала: «Повторяй все».
Он посмотрел на нее вопросительно.
«Каждый день повторяй все, ничего не меняя», – написала она. Буквы были крупные, листок закончился.
– Это глупости, мама, – засмеялся он. Надо было любой ценой разговорить ее: она впервые за десять лет вырвалась из замкнутого круга повторений. Если вышибить ее из колеи безумия можно было только ценой революции – пусть будет революция. Теперь он по крайней мере мог проникнуть в причины ее помешательства, а значит, найти и выход.
– Глупости не глупости, а отец твой сделал мне предложение, только получив место, – говоря это, она не переставала писать на другой стороне листа, прорывая бумагу. «Если повторять, можно удержаться», – прочел он.
– Я давно обеспечил себя.
«Ежедн.», – написала она.
– Ну, посиди еще, а я допишу, – сказала она наконец, и в это время он обычно уходил, но теперь уйти просто так было немыслимо. Он подошел к матери, умоляюще заглянул ей в глаза и стиснул руку.
– Витечка, Витечка, – повторила она вдруг почти беззвучно и, обхватив его голову, заплакала. Больше он не добился ни одного осмысленного слова, – она сидела на своем стуле, уронив руки, и тупо смотрела на дверь.
– Но ведь я не Виктор, вы-то знаете, – больше всего боясь сорваться, повторял он Зудову.
– Конечно, нет, – спокойно кивал тот.
– Тогда что же это такое?
– Это довольно редкий случай, – Зудов уже накапал ему успокоительных капель, предложил чаю, утешил как мог, – но Ять все не желал смиряться, что никакого прорыва нет. – Я давно догадывался, а в прошлом году это стало очевидно.
– Как вы могли не сказать мне?
– Видите ли, вы могли изменить свое поведение… это встревожило бы ее… Я знал, что рано или поздно она вам скажет. В этом безумии своя логика если каждый день делать все одно и то же – можно удержать мир в неизменном положении. Видимо, она что-то чувствует… догадывается… может быть, слышит наши разговоры… И сами подумайте: когда столько раненых в парке…
– Но ведь это началось десять лет назад!
– Значит, десять лет назад ей по каким-то причинам показалось, что скоро все рухнет.
– А почему она сказала мне только сейчас?
– С этим сложнее. Может быть, устала хранить тайну. А еще вероятнее, что-то заметила в вас… и позвольте вам заметить, вы в самом деле переменились. Вид истощенный, явное малокровие.
– Наверное, я тоже схожу с ума, – кивнул Ять. – И она чувствует – ведь я не чужой ей.
– Это вряд ли. Мне она тоже намекала… впрочем, врач для душевнобольного – почти родственник. Хотела предупредить…
– Но, значит, все это время в ней идет напряженная душевная жизнь! Значит, она доступна убеждению… контакту… понимает свое положение, что всего ужаснее… Зудов покачал головой.
– Жизнь – идет… но ведь и лошадь ходит по кругу. Это замкнутый круг, без выхода. И движется она по нему в самом деле очень интенсивно – но тем меньше шансов, что кто-то будет услышан. Не беспокойтесь, при малейших признаках беспокойства я назначу новое лечение – может быть, снотворное, может, душ…
– Больницу не закрывают?
– Пока нет. Ходят слухи, что переформируют… но больных в любом случае не выкинут на улицу. Это ведь совсем с ума сойти надо. – Как все психиатры со стажем, Зудов. относился к безумию в высшей степени иронично и понимал, что каждый давно рехнулся по-своему.
