– Здравствуйте! Черт… где вы тут? Темно, как у негра в желудке…
– Идите сюда. Что, взяли все-таки?
– Вы не поверите, какой бред. Ведь написать – все решат, что вымысел. Пошел вас вызволять… ну и напоролся на патруль! Но подумайте, какое совпадение!
– Ну, ничего случайного тут нет, – задумчиво проговорил Ловецкий, подвигаясь на нарах, хотя места было более чем достаточно. Краминов добрался до него и уселся рядом. – Думаю, за вами следили и арестовали на улице, просто чтобы не вызывать подозрений…
– Какое! Если бы следили, я бы заметил.
– Донесли, скорее всего, эти ваши двое…
– Да ничего подобного, никто не доносил! Это чистый случай…
– Ну, тогда у них выдающаяся интуиция, – покачал головой Ловецкий. – Это надо же так постараться, чтобы взять именно Гувера с Арбузьевым… Краминов закурил и угостил Ловецкого:
– И кончат они, как я и предполагал, – у одной стенки.
– Не каркайте, не каркайте.
– О да! Вы ведь этих считаете большими гуманистами!
– Не гуманистами, а прагматиками, – поправил Ловецкий. – И убивать нас по меньшей мере непрагматично…
– А сажать? Сажать – прагматично?
– Не знаю, – задумчиво сказал Ловецкий. – Но вот посадить и выпустить, по-моему, чрезвычайно прагматично…
– Вы, Илья, как все люди десятых годов, полагаете, что этика – вещь выгодная. А этика как раз в том и заключается, чтобы действовать поперек прагматизма…
– Друг мой! – воскликнул Ловецкий. – Я вас обожаю! Знаете почему? Потому что вам двадцать пять, я на двадцать лет старше, а мы с вами и тут спорим! Это же не зависит от возраста, от обстоятельств, от эпохи, наконец! Как я счастлив, что в вашем поколении есть такие люди. Ведь это чу… чу… чудо! – И он засмеялся. Оба в самом деле были вполне счастливы.
После спора утомленный Ловецкий задремал, Краминов докуривал последнюю папиросу, в узкое окошко полз рассвет, – и тут Оскольцев закашлялся: он отвык от дыма.
– Простите, господа, что я напоминаю о себе… Краминов вздрогнул.
– Ах да, – Ловецкий очнулся от забытья, – я ведь вас не представил. Виктор Александрович Оскольцев, товарищ министра иностранных дел, – Павел Краминов, публицист консервативного направления, ныне житель Крестовской коммуны, волею судеб разоблачающий большевизм изнутри…
– Да в Крестовской коммуне никому дела нет до большевизма,-буркнул Краминов. – Простите, ради Бога, что я вас не заметил.
– Это значит, что я близок к совершенству, – печально улыбнулся Оскольцев. – Когда я его достигну, меня станет совсем не видно.
– И вы сможете выйти незамеченным? – поинтересовался Ловецкий.
– Думаю, мне это уже не будет нужно. Я только одно хотел бы вам сказать… Я советовал бы вам успокоиться. Просто успокоиться и ждать, ничего не планируя и ни о чем не беспокоясь. Мне кажется, что это единственный совет, который я на правах старого постояльца этой камеры мог бы вам дать… и больше я в ваши споры вмешиваться не стану, хотя бы потому, что не совсем их понимаю.
– Чего тут не понять? – Ловецкий пересел к Оскольцеву. – Мы, Виктор Александрович, собственно, ни о чем и не спорим. Какая теперь разница – получал Ленин деньги от немцев или не получал?
– А он получал? – поинтересовался Оскольцев.
– Ну, наверное, получал… но если б и нет – все было бы точно так же. И даже без всякого Ленина. Вопрос в одном: одобрять ли выбор, который сделала история, или бунтовать против этого выбора?
– Да, это только вопрос темперамента, – кивнул Оскольцев. – Правоты быть не может…
– Разумеется, не может! – просиял Ловецкий.
– Важно было высказывать вслух то, о чем молчат, – согласился Краминов. – Интеллектуальные спекуляции, знаете… Но иногда я и сам очень увлекался.
– Так и я увлекался! И мне было очень интересно…
Через три часа товарищ Бродский вошел в семнадцатую камеру.
– Краминов, Ловецкий! – гортанно крикнул он.
Краминов, Ловецкий и Оскольцев были заняты игрой в угадывание мелодий: игра эта была широко распространена в дворянских и чиновничьих семьях начала века. Игроки боролись за право угадать классическое музыкальное произведение с первых нот: побеждал тот, кому требовалось меньшее количество нот. Оскольцев брался угадать с семи, Краминов – с пяти; Ловецкий просвистал два первых такта увертюры к «Лоэнгрину», и Краминов почти угадал.
– Что-то знакомое, – бормотал он, – ну наверняка же знакомое… Немец, да?
Бродский прервал их игру на самом интересном месте и огляделся в недоумении:
– Почему трое?!
– Один уже был, – спокойно ответил Ловецкий.
