– А сейчас вам не видно, что к чему идет?! – поинтересовался Алексеев.
– Ну, если туда идет – так, значит, другого пути и не было. В любом случае надо думать о том, на кого мы страну оставим, а не о том, комильфо нам или не комильфо сойти наконец с баррикад…
– Я, кажется, понимаю, что вы, Ять, хотите доказать. – Хмелев посмотрел на него остро и пристально, как медик перед решительным диагнозом. – Вы хотите сказать, что раз они победили, так других и не было. То есть все действительное разумно. И если нет у них альтернативы, так, значит, есть за ними и правда, – верно я говорю?
– В общем, верно, – задумчиво согласился Ять, привыкая к новой формулировке; всегда трудно узнать свои взгляды в чужом изложении. – Но что поделать, если ответственность за Россию в конечном счете взяли на себя именно они!
– За уничтожение России, хотите вы сказать, – вставил Стежкин.
– Уничтожения никакого я пока не вижу, вижу попытку выбраться из войны и начать наконец заново строить страну. Без некоторого ограничения свободы этого, боюсь, не получится. Мы слишком долго требовали себе свободы, только свободы… Помните кружок Сокольниковой? И вот за право Сокольниковой болтать, простите, либеральный вздор вся страна должна лежать в руинах, за которые, между прочим, ответственны никак не только большевики. Я догадываюсь, если угодно, вот о чем: Россия не может быть ничем иным, как империей. В этом мы, кажется, все согласны?
– Положим, – кивнул Хмелев.
Они, конечно, будут строить империю, – продолжал Ять, – к этому идет все. Сами они этого пока не понимают и говорят о свободе, но Корабельников, кажется, уже догадывается… и не очень возражает. А Соломин со своим попом давно поняли, куда все катится. Что же вас останавливает от сотрудничества с этой властью? Ведь и вам, Николай Алексеевич, либералы отвратительны, и вам, Владимир Александрович, – он кивнул Алексееву, – это казалось еврейской прерогативой – свободная печать и прочие глупости…
– Но газеты закрывать я сроду не призывал, – буркнул Алексеев.
– Ну вот, а они закрывают. Так что если у вас и есть основания их ненавидеть – то разве за то, что они немного радикальнее… и осуществляют то, о чем монархисты не смели и мечтать.
– Именно! – вскочил Хмелев. – Тут-то я вас и поймал: именно! Мы и думать не смели о том, что примутся осуществлять они. Ибо не любой же ценой возрождать империю и не в любой же империи я согласен жить! Если для спасения России, какой она вам видится, нужен отказ от грамотного письма, – в этой хамской стране мне делать нечего!
– Но погодите, будет и грамотное письмо! – попытался урезонить его Ять. – Будет и новое усложнение, это же вещь стадиальная…
– Вы на рожи, на рожи их посмотрите! – кипятился Хмелев. – Вы думаете, за ними может быть историческая правда? Да что это за представление об исторической правде: подошел к вам ночью бандит, вынул нож, а то и без ножа обобрал, просто потому, что он сильней и моложе! Не было альтернативы бандиту, за бандитом историческая истина, он перераспределяет собственность, а потому поступает правильно… Что это за мерзкая готовность оправдывать всякое насилие над собой – предательская, я скажу, готовность! Вы же не одного себя предаете, Ять, вы ремесло, правду, грамоту свою предаете, по первому требованию соглашаясь упраздняться!
– Видите ли, – улыбнулся Ять, – я так давно понимаю, что меня не должно быть… Я живу с этой мыслью, как-то привык…
– Ну, а меня увольте от такого привыкания. Я – за Россию, за цельную и великую Россию, но не за Россию любой ценой. Лучше ей погибнуть, нежели выродиться.
– Пускай мир погибнет, а я буду прав, – кивнул Борисов.
– Ну, а вы-то, вы-то! – не выдержал Алексеев. – Вы на что надеетесь? Вы что, хотите их облагородить, очеловечить, вымыть? Научить манэ-эрам? Да ведь когда наводнение, то Неве неважно, друг милый, за нее вы или против нее… Она вам островка не оставит для проповедей и научных занятий. Когда наводнение, надо дамбу строить или лодку искать, а не думать, что в этом историческая справедливость…
– Если пять поколений разрушали дамбу, – улыбнулся Ять, – что ж ее строить заново? Может, имеет смысл построить новый город? Это в любом случае, знаете, осмысленней, чем кричать, что вода мокрая…
– Да неужели вы сами не понимаете, что это безнравственно, без-нрав-ствен-но! – взвился Долгушов. – Ни во что не верить, ни к кому не присоединиться… ходить оттуда сюда…
Вместе с Ятем неустанно мигрировала, словно сшивая острова, небольшая компания переселенцев, не находивших себе места ни на Елагином, ни на Крестовском. Переговоры, однако, ни к чему не вели, миграция становилась все бессмысленнее, а запас аргументов иссякал.
– Да оставьте вы, господа! – озлился Ять в полном соответствии с теорией Луазона, что борющиеся обязаны уравниваться. – Сколько можно с нравственной точки зрения интерпретировать то, что есть и не может быть иначе?! Нет правоты в истории, нет, это такое же холодное царство, как мир насекомых или минералов! Нет никакой правоты, а есть система предрассудков: орфография, родина… Либо о репутации заботиться, либо дело делать! Мне до репутации дела нет, просто в силу собственных моих предрассудков я перехожу к тем, кому хуже. Мне это диктует собственное чувство, которое я не рискнул бы назвать нравственным; это мои предрассудки – быть со слабейшими, но я не претендую на святость и не прилагаю моральных категорий к тому, что от них не зависит…
Они, как всегда, не доспорили – в красную гостиную тяжело ввалился Барцев.
– Прошу прощения, – запыхавшись, произнес он. – А у нас Краминова взяли. Сейчас матушка его пришла, рассказала. К ним с обыском пришли.
На миг повисла тишина: в силу русских интеллигентских традиций такие известия пока еще было принято встречать скорбным молчанием. Неожиданно Борисов расхохотался.
– Пошли! – выговорил он сквозь смех. – Пошли, Ять… обратно! Теперь наших берут!
В петроградской литературе, торговле, религии и власти долго еще на равных соседствовали приметы монархии, республики и диктатуры; газета «Известия» с марта вернула ять в свою шапку, ибо рабочие жаловались, что без ятя читать неудобно; арестовывали и выпускали без согласования и системы. Арест
