– Мы создадим нового человека!
– Не трудитесь, Господь уже поработал. Никакого другого человека нет и быть не может, массовая переплавка рода человеческого – задача неблагодарная. Строй, который вам мечтается, исходит из идеального представления о человечестве, – но тем яростней придется вам истребить всех, кто этому представлению не соответствует, и закончится таковое истребление тем, что вы в самом деле останетесь в одиночестве. Зато для всякого рода подонков ваш строй открывает широчайшие перспективы, – я, разумеется, не имею в виду никого лично, хотя, если кто-то примет оскорбление на свой счет… Соломин грозно засопел. Корабельников жестом остановил его.
– Продолжайте, интересно.
– Так вот, как всякий строй, исходящий из идеальных представлений, он будет удобен прежде всего мерзавцам, – Ять со вкусом выделил последнее слово. – На Елагином острове в человека не верят – и потому хотят его закрепостить до полной животности; у вас в человека слишком верят – и потому хотят раскрепостить до полного зверства. Всех, кто не соответствует вашему идеалу, всех, кто воспользуется свободой для нерегламентированного творчества и бесконтрольного воровства, вы обречены выжигать каленым железом – идеалисты всегда так кончают. Никакие запретители не перерезали столько народу, сколько честные идеалисты из святой инквизиции. Вы отлично знаете, что пролетарий воспользуется свободой никак не для того, чтобы доить облака. Трех дней довольно, чтобы понять, чем вы кончите; разумеется, в основе своей все это очень благородно… но я привык думать о людях чуть хуже, чем они есть, – чтобы при столкновении с ними быть чуть милосерднее. Я ответил на ваш вопрос?
– Ответили, – закуривая папиросу, глухо пророкотал Корабельников. – С вами все ясно, господин Ять. Пусть, значит, свинья лежит в своем болоте – так? Пусть человек остается ходячей фабрикой нечистот – так? Ваша бы воля – обезьяна никогда бы с дерева не слезла… Жаль, очень жаль, господин Ять, – закончил он грозно. – У меня были основания думать о вас получше…
– А уж мне-то как жаль, – признался Ять. – Мне в самом деле было у вас прекрасно. Мне страшно за вас будет, когда вы все поймете сами. Это может обернуться серьезным кризисом – приходите ко мне тогда, я, кажется, специалист по чужим кризисам, поскольку не вылезаю из собственного…
– Это не кризис, Ять, – услышал он знакомый басок. В дверях стоял Борисов. – Все правильно. Прости, Саша. Я тоже больше не могу.
– Ты?! – опешил Корабельников. – Ты?! Но ведь с тебя все и заварилось…
– Кто же знал, что так кончится. Знать бы, где упадешь, – соломки бы подстелить.
– И куда ты теперь? К Льговскому?
– Зачем же к Льговскому, – удивился Борисов. – Я к товарищу Чарнолускому. Надо бы прежде всего узнать, за что Ловецкий сел. А потом… потом к себе – квартира, Бог даст, цела.
Ять посмотрел на Борисова с немой благодарностью – он отвык от того, что с ним были согласны.
Так начался третий, предпоследний этап в истории Елагинской коммуны, который в ее истории, будь она когда-либо написана, получил бы название миграционного. Он ознаменовался переходами с одного острова на другой небольшой колеблющейся группы, которую возглавлял Борисов. В свое время один из пионеров русской, а впоследствии и нерусской социологии предлагал для прекращения полемики об оптимальном русском пути разделить любезное Отечество по линии Уральского хребта – на условный Восток и условный Запад, расселив по обе его стороны столь же условных славянофилов и западников. От серьезного рассмотрения этого проекта, который позволил бы определить истинную природу России и выбрать для нее идеальное будущее, его остановило только одно соображение: основным занятием всего населения России при таком положении дел немедленно станет кочевье из Сибири в Европу и обратно. С 25 апреля 1918 года бывшая Елагинская коммуна в буквальном смысле заходила ходуном, совершая в иной день по два бесповоротных перехода на сторону противника.
–И все-таки, – упрямо повторил Ять, – вы делаете мертвое дело, Николай Алексеевич, и это мешает мне взять вашу сторону, при всей нашей общественной и, смею думать, человеческой близости.
– Ну так зачем вы здесь? Милости прошу! – в последнее время Хмелев вскипал мгновенно.
– Мы не должны утрачивать способности к диалогу, в конце концов! – вступил наконец Борисов. – Ведь это черт знает что, простите меня! Не вы ли, Николай Алексеевич, сами всю жизнь предостерегали нас от сектантства в науке! Ведь от нашего противостояния не выигрывает никто, а силы тратятся на позорную, на мелочную борьбу…
– Вам она кажется позорной и мелочной, потому что вам где-то в светлых далях рисуется всеобщее единение, – прервал его Алексеев. – А мне в этом вашем будущем нет места, да и вам нет, только вы себя наловчились утешать…
– Кстати, Ять, – заметил Долгушов. – Вы вроде и дело говорите – что можно иногда через себя переступить… будущему послужить… Я, знаете, печальную вещь заметил: кто через себя переступит, для того уж другие – пустой звук! Через себя! – важно повторил он. – Ведь для человека, почитай, ничего страшней нет. Самоубийство – грех хуже убийства: не на чужого посягнул – на родного, можно сказать! Думаете, что сейчас через себя переступите, а потом ведь так и начнете по головам шагать…
– Это все умственные игры, – покачал головой Ять. – Видите ли, я по всем критериям должен быть с вами… хотя бы потому, что вы гонимы… но не могу, не могу – потому что мешает мне это проклятое интеллигентское комильфо! Быть любой ценой против власти, ненавидеть власть, подкусывать власть…
– Да ежели власть бандитская! – воскликнул Стежкин.
– Тут, положим, не так все просто. Видите ли, есть страшный соблазн, главное обольщение – которое уж вам-то ведомо: я говорю о соблазне лояльности. Она в России всегда – именно соблазн, с тех самых пор, как интеллигенция себе присвоила полномочия совести. Но надо ведь понять, что без единства мы никогда не выберемся из ямы…
Этот спор уже третий час тянулся в красной гостиной, где возвращенцы пили чай с сухарями и тщетно внушали елагинцам мысль о единении. Извольского, по счастью, не было – убежал по своим темным ночным делам, – и твердокаменных елагинцев представляли Хмелев, Алексеев, Стежкин и Долгушов. Хотел зайти Казарин, но он был совсем плох в последнее время – или попросту видел безнадежность спора, – а потому обходились пока без него.
– Бывают обольщения, – продолжал Ять, – которые по крайней мере плодотворны. Если придется благословлять жертвоприношения, я первый в ужасе убегу…
