Краминов. Он так и стоял в дверях столовой, опираясь о косяк, в негодовании тряся головой и заводя глаза. – Человек культуры может и должен спорить с другим человеком культуры; но когда в их полемику ввязывается обезьяна… Да он умный, изумился Ять. Он дело говорит.
– Мы до того доспоримся, что немцы возьмут город, и твои дорогие оппоненты понесут им на блюдце список революционеров, – мрачно предсказал Корабельников. – И те, которые больше всех миндальничают, будут там первыми.
– Лучше мне быть в этом списке, чем в списке расстрельной команды… Ах, и что сейчас спорить об этом?! Сейчас надо спорить о том, как достать его оттуда. Пойми, ведь если их действительно разгонят – значит, нам тоже надо немедленно расходиться…
– Лично я никуда расходиться не намерен, – буркнул Корабельников. – А ты можешь проваливать на все четыре стороны, следом за господином Льговским, который так любит чистоту…
– Ты тут один останешься, Саша.
– Я и до этого был один, и ничего, не умер.
– Нет, погодите, – желая предотвратить еще один раскол, влез Ять. – Погодите друг друга гонять, давайте сначала разберемся… За что его взяли? Он же из самых безобидных… Это может быть и ошибкой, в конце концов…
– Никакой ошибки, его вызвали на Гороховую. Он оттуда протелефонил в «Путь», чтобы не ждали, – у него там встреча была. Хорошо хоть разрешили сделать звонок.
– Ты-то откуда знаешь? – ехидно поинтересовался Корабельников. – Тоже, что ли, в «Путь» бегаешь?
– А что, я уже должен тебе отчитываться?
– Да нет, на здоровье. Может, ты и в Елагин похаживаешь за мармеладом?
Краминов сморщился, как от зубной боли, и вышел. Соломин продолжал невозмутимо уплетать пшенку.
– А вы действительно хотели бы разгона елагинцев? – спросил его Ять.
– Государство обязано уничтожать своих врагов, если не хочет, чтобы они его уничтожили, – пожал плечами красный барин.
– Так-таки уничтожать?
– Во всяком случае, не опускаться до полемики. Если люди явно хотят, чтобы их арестовали, – почему государство должно отказывать им в такой невинной просьбе? Русская интеллигенция обязана избавляться от остатков террористического сознания, – он царственным жестом отодвинул тарелку. – Это роковое заблуждение – что нельзя быть солидарным с властью. Если власть истребляет чуму, я, естественно, буду на ее стороне.
– А когда она задумает истребить вас, кто будет на вашей?
– Если я начну мешать России, дай Бог, чтобы у нее хватило духу расправиться со мной.
– Хватит, непременно хватит! – заверил его Ять. – Тем более что с точки зрения государства вы такой же микроб – только не чумы, а, скажем, холеры.
– Это ваше мнение, – ледяным тоном подчеркнув «ваше», Соломин прекратил спор. – Но позвольте вам заметить, что мы тут дело делаем, а потому споры неуместны. Если уж вы пришли в чужой монастырь, надо соблюдать его устав, а не обсуждать нравственность монахов…
– Николай Константинович, пожалуйста, не нужно таких аналогий! – тихо предупредил Фельдман. – Этот господин – давний член нашего Общества, и у него ничуть не меньше прав пребывать в нашем монастыре, нежели у вас. Не нужно все время подчеркивать, что вы занимаетесь делом… Я вот не занимаюсь никаким делом, кроме изучения новых слов в русском языке, однако вы не указываете мне на дверь…
– Вы тут с самого начала, – отрезал Соломин. – Вы были у истоков раскола. Ваш выбор был трудней. Очень легко сейчас сюда прийти, когда ясно, на чьей стороне сила. Но в январе это было вовсе не так очевидно, и тогда к нам примазываться отнюдь не спешили…
– Не беспокойтесь, господин Соломин, я уйду немедленно, – поднялся Ять. – У меня нет ни малейшей охоты примазываться к вашему победившему делу…
– Сидите! – рявкнул Корабельников. – А вы, Николай Константинович, не берите на себя слишком много…
Соломин воззрился на него в крайнем изумлении.
– Но вы сами только что чуть не выгнали Краминова!
– Краминов – мой друг, и я имею право с ним говорить, как хочу. Ять пришел как гость, он с нами недавно, у него есть право заблуждаться… тем более что мыслит он в правильном направлении…
– Должен вас разочаровать, Александр Александрович, – покачал головой Ять, – я мыслю без всякого направления, и это совсем неправильно, по-вашему говоря. Я все равно ушел бы – не сегодня, так завтра. Решительно не могу оставаться ни в одном клане дольше трех дней – и знаете, чем дольше я с вами живу, тем больше разуверяюсь в вашем деле. Спасибо, конечно, за приют, но классовая теория, кажется, отчасти верна. Мне надлежит сейчас быть с моим классом… и уж по крайней мере с теми, кого сейчас арестовывают.
– Это в чем же вы успели так разочароваться? – с неприкрытой злобой спросил Корабельников, вставая. Видимо, после бегства Льговского и выдворения Лотейкина приход Ятя был в его глазах хоть и небольшим, а все-таки козырем: всякий новый боец был в цене.
– Извольте, я объясню. Потерпите, потерпите, господин Соломин. – Ять видел, что аристократ разозлился всерьез. – Нельзя же, в самом деле, вот так уйти, не отблагодарив за гостеприимство. Вы все по-своему превосходные люди, и утопия ваша – тоже по-своему – чрезвычайно привлекательна. Но рассчитана она, к сожалению, на тех прекрасных особей, которых не бывает. Вам нужен новый человек…
