и тем самым порабощающий, потребительский смысл любви выступал нагляднее. Слово воскрешалось за счет низких жанров; высокого и низкого-больше не было. Пафос не работал; работали ирония или полный наив. Гликберг говорила об этом подробнее, Льговскому было скучно развивать собственные теории. Он их раздаривал. Крошка Зильбер смотрел ему в рот и все записывал, чтобы потом писать о Льговском гадости.
Все это Ять знал, и тем страннее была его надежда утешиться у Льговского. Он немало понаписал в шестнадцатом году (поразительно, на какую мелюзгу тратились последние мгновения перед крахом) об удивительной способности новых релятивистов подвергать сомнению все, кроме себя, быть терпимыми ко всему, кроме правды.
– Автор умер! – надрывался маленький очкастый Прошляков, автор книги путевых очерков о том, как его побил Д'Аннунцио и спустил с лестницы. Метерлинк. Мало тебе Бога, которого столько раз до тебя схоронили, току тебя и автор умер, подумал Ять: все умерли, экий жестокий мир… Прошляков был основным докладчиком вечера: схоронив последовательно Европу, роман, Россию и вот теперь автора, он яростно утверждал себя – поскольку только после смерти всего сколько-нибудь жизнеспособного его творения могли рассматриваться всерьез.
– В мое последнее посещение Венеции… – заходился докладчик, как будто не вылезал из Венеции. В последнее посещение мистического города докладчик открыл для себя скромную поэзию макарон и постиг, что это выше всякой лирики; стоило ездить в Венецию! Лучшим чтением Прошлякову представлялась поваренная книга.
Отчего-то особенно мерзка была эта борьба литературных амбиций во времена поистине роковые – хотя не он ли умилялся игрою в мяч накануне конца света? Дело было скорее в том, что для него эта игра в мяч была странной, но честной формой божественного служения, религией, если угодно, – тогда как в кружке Льговского и в большинстве петроградских левых кружков всячески старались, чтобы игра в мяч шла без правил, а по возможности и без мяча. Это-то Ять и рассматривал как посягательство на свою собственность.
Он, разумеется, опять не удержался и влез в длинный, нудный спор, снова оскорбив несчастного Валю Стенина, с которым вовсе не хотел ссориться; черт дернул Валю сказать, что ничего нового написать уже невозможно, а потому надо комбинировать цитаты. В той башне, высокой и тесной, царица Тамара жила, прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла. Идет, по деревьям шагает, трещит по замерзшей воде, и яркое солнце играет в косматой ее бороде… Ять кинулся доказывать, что лишь полное бесплодие толкает их на все эти игры, включая самую серьезную из них – игру в литературную иерархию. «Ведь вы всего-навсего играете в бунт, и бунту вашему грош цена – потому что истинная революция делается не ради захвата власти; вам же нужна только власть, ибо литература представляет собой сравнительно удобную площадку – никто ни в чем не уверен… как в России два года назад!» – кричал он, и идиот Склярский, глядя на него бараньими глазами из-под бараньих завитков шевелюры, немедленно сообщил, что и России никакой нет; и Ять, сам ловивший себя на подобных мыслях, взвился на дыбы, когда их высказал Склярский. Более же всего его бесили бутерброды с красной икрой – несчастный графоман и бывший ресторатор купил где-то по дешевке огромную партию жестоко пересоленной красной икры; странным образом это неуместное и вдобавок испорченное лакомство гармонировало с духом салона сестер Калашниковых, где портили все, к чему прикасались. Невыносимы были и сами сестры, постоянно влезавшие в разговор с нелепыми репликами и жеманным хохотом.
– А и в самом деле, Ять, – вмешался Льговский, одобрительно слушавший своих щенков; он после ухода из Крестовской коммуны и частичного перехода на склярские хлеба пополнел, заважничал, залоснился. – Вы ведь человек неглупый, как бы ни притворялись. Так какое вам дело, в сущности, до России? Это на Елагином или на Крестовском думают, будто ей до нас есть дело. А может быть, ее и нет давно, Петр добил. Много вы видели от нее добра? Била да обирала. Скажу вам больше, – ученики притихли, ловя откровение наставника, – в новом веке достоинство человека определяется его способностью абстрагироваться от всех этих великих и мертвых вещей. Будут завоевывать Россию – гори она огнем, будут громить Америку – туда и дорога. Ни одно слово не лучше другого, ни одна правда не права, ткни она мне под нос хоть двадцать мандатов. Есть сила – я уважаю и чувствую силу; но правда? увольте, это вымысел.
– Ага! – наконец поймал его Ять. – Значит, силу вы все-таки уважаете?
– Конечно, потому что я сам сила, – спокойно ответил Льговский.
– А правды, стало быть, нет.
– Мне было никогда. Есть литературные стратегии…
– Да, да, – кивнул Ять. – Узнаю, как же иначе. Давайте спорить о литературных стратегиях, о прибылях, о тиражах, о журналах, о том, что синематографы вытесняют литературу… Только о самой литературе спорить нельзя – верно? Ведь нас интересует не качество сочинения, а первенство… Тьфу! Еще немного, и я начну доказывать вам бытие Божье.
– Или преимущества советской власти, – подхватил Льговский. – Это примерно одно и то же.
– Ну, вряд ли…
– Да именно так. Приверженность всякой правде рано или поздно приведет к крови, к делению на своих и чужих, всякая вера есть уже инквизиция… Лично я верю только в то, что нельзя никому ничего навязывать.
– Отчего-то я чувствую, что как только вы это внушите всем – тут же и навяжете собственную иерархию. Так всегда делается. Именно ваш релятивизм и торит дорогу еще не виданному тирану…
– Вовсе нет, – обиделся Льговский, стараясь, однако, говорить снисходительно и высокомерно. – Для меня нет иерархии, какой же тут тиран? Для меня и шляпная картонка – факт искусства, и банка сардин – предмет анализа. Либерализм, может быть, и плох, но ничего лучше не придумано. Безопасней верить в брюхо, как солнышко наше Клейнмихель (челядь хохотнула), нежели в великие абстракции. Всякое величие – это такая же безвкусица, как Библия. Перечитывал недавно – очень плохо написано. Так плохо в самом деле может писать только Бог, заранее уверенный, что его никто не осмелится критиковать. – Льговский был убежден, что завтра же эта его сентенция будет у всех на устах; такие парадоксы он готов был испекать по дюжине в день.
– Да что ты ему объясняешь! – подобострастно выкрикнул Прошляков. – Бисер еще метать, в самом деле…
– И действительно, – поднялся Ять, – не тратьте бисера. После елагинцев и крестовцев к вам еще можно забрести, отдохнуть пару часов… но после вас так и хочется, честное слово, пойти на какую-нибудь демонстрацию и по возможности погибнуть на баррикадах.
Он ушел и во втором часу осторожно открыл своим ключом дверь Клингенмайеровой лавки. Льговский после его ухода вздохнул с облегчением. Таким людям нельзя доверять делание литературы. Они
