фигура, половина распятия, указующий перст – указующий на что? – на смерть, естественно: иди туда! Но зачем ты стараешься: я и так туда иду, и какое счастье, что я там тебя не увижу… За одного только Грэма я простил бы тебя – за мечтателя Грэма, такого же длинного и узкого, как ты.
Добро; дошла очередь и до добра. Есть ли на свете что-нибудь, от чего я вытерпел больше? Ненавижу тебя, самозваное наглое добро, ненавижу тебя, самодовольство, воплощенное высокомерие, общественное служение, публичную благотворительность! А, вот и ваша очередь, живете и мыслете, – вам только кажется, что вы живете и мыслите; и как же вы ошибаетесь, бедные мои! Бежать из этого алфавита. Я не любил в нем даже своих, ненужных: ни фиту, ни ижицу. Мне никогда не нравились свои, но беда в том, что еще меньше нравились чужие. Мне не нравилась сознательная, гордая и вызывающая обреченность этих и гордая, наглая победительность тех. А в общем, я не любил буквы. Я любил чистые листы. Что делать, я вытеснен из этой азбуки. Вы-то все останетесь, но с вами случится худшее. Вам никто не будет верить, вас никто не будет принимать всерьез, и все, что будет написано вами, не будет уже иметь никакого смысла. И потому, в конце концов, мне еще повезло: я ухожу, не успев обесцениться. Из жизни исчезает то, что не образует звука. Я так живо, так ясно слышу обозначаемый мною пронзительный звук, звук альмекской флейты! Но больше его не услышит никто и никогда.
Иногда он принимался бунтовать. Да, убили, убили всех, – но чем виноват я? Неужели мне следовало разделить с ними смерть, как нехотя и напрасно я делил с ними жизнь? Ведь я не чувствую ни малейшего родства с ними, я не разделяю их взглядов, я чувствую мир тысячекратно тоньше, чем они, – кто гнал меня умирать, почему я должен непременно подтвердить свое право на жизнь своей смертью? Почему здесь правы только мертвые? Почему любой живой тут – предатель? Но тут к нему пришла Таня.
Он не удивился. В этом алфавите должна была найтись буква Таня. Если есть буква Ять – должна быть и буква Таня, как же без нее. Она вошла из дождливого июньского дня, вся в жемчуге дождя, в жемчужно- сером плаще, присела к нему на кровать, положила на лоб холодную руку и заплакала, но заплакала легко.
– Вот и живой, вот и слава тебе, Господи, – приговаривала она сквозь слезы и смотрела на его ввалившиеся щеки, отросшие усы и бритую голову.
– Как ты… откуда ты? – еле выговорил он.
– Я всегда, где ты; видишь, я и сейчас с тобой. Ты хотел сбежать, да я догнала.
– Ох, Таня, не будем сейчас спорить, кто сбежал…В дверь просунулась голова Клингенмайера:
– Ять, что вы стонете? Воды?
– Нет, нет, у меня сейчас Таня..
– Да уж я знаю, – хитро ответил Клингенмайер и втянулся за дверь. Вероятно, он тоже привиделся.
– Ять, Ять, – улыбаясь сквозь слезы, повторяла она – Этот Фридрих Иванович дивный, дивный… Если бы не он, я никогда не нашла бы тебя. И, конечно, Грэм. Зря ты не послушался его.
– Когда? Ах, да… Ты знаешь, Таня, ведь всех убили. Всех, всех!
– Не говори глупостей, несчастный. Как это может быть, чтобы убили всех? Никого не убили, все спокойно разошлись по домам, а ты заболел…
– Ах, не надо, я знаю, ты утешаешь меня. То есть какое – ты ведь теперь в Париже, и я сам утешаю себя…
– Какой Париж? Конечно, я не поехала с Зуевым. Неужели ты мог усомниться в этом? Маринелли все устроил, я уехала в Симферополь, но тебя уже нигде не было… Я только что вернулась и сразу нашла тебя. Разве нам можно друг без друга? Мы всегда вместе…
– Нет, нет, не надо… Я уже снова привык без тебя. И я знаю, что так честнее. Быть с тобой – значит быть с жизнью, а мне нельзя теперь быть с жизнью… Один раз я уже выбрал ее – и хуже этого предательства не могу вообразить. Проклятая кровь… а впрочем, и не в крови дело. Я нарочно переваливаю на предков, а ведь трусость была моя и подлость – моя… Но если ты пришла, значит, действительно конец, и, странно, я не боюсь. Все потому, что жар. Когда жар – не страшно. Если бы у меня всегда был жар!
– Ять, Ять! Ты все придумал, глупый, тебе привиделось, ты поправишься, и мы вместе пойдем на Елагин…
– Никогда, о, никогда. Я никогда больше не пойду на Елагин. Разве что после смерти слетаю туда ненадолго, для последнего прощания, – чтобы еще раз проклясть спасшую меня деревянную будку.
– Ты бредишь, я ничего не понимаю! – Она смотрела жалобно и растерянно. – Почему ты гонишь меня, Ять? Разве со мной тебе не было хорошо, так хорошо, как и должно быть всем в мире? Ведь и Бог сказал, что это хорошо! Разве со мной ты не благословлял мир и Бога?
– Благословлял, Таня, – с трудом выговорил Ять. – Но в том-то и ужас, что, благословляя Бога, я был дальше от него, чем когда-либо. Сын разошелся с отцом, Таня, сын никогда не найдет отца…
– Ты бредишь, – повторила она. – Но ты выздоровеешь, выздоровеешь… И мы увидимся, Ять, клянусь тебе, я еще приду…
– Не надо, Таня. Ты жизнь, а любить жизнь – последнее дело. Прощай, Таня.
Он не помнил, как она вышла, и на несколько часов провалился в забытье; когда очнулся, была уже ночь, и Клингенмайер отпаивал его кислым мексиканским чаем.
– Кризис как будто миновал, – говорил он важно, – и теперь я уж не сомневаюсь – вы по эту сторону.
– То-то и жаль. Скажите, приходила она?
– Даже если она за вами и приходила, – по-своему понял его Клингенмайер, – то на этот раз ушла без добычи. Как говорится, жизнь опять победила смерть неизвестным науке способом! Впрочем, наши травы и соли тоже кое-чего стоят, и этот волшебный чай… Пейте волшебный чай! Он так и не узнал никогда, приходила она или нет.
И тем не менее, словно действительно сама жизнь пришла к нему, чтобы против его воли вытащить с того света, – с июля он начал поправляться. Ять понимал теперь, что такое настоящее истощение и подлинная потеря рассудка. Он смутно помнил последний месяц перед тем, как слечь, – только чернело
