или зазнавшимся). Это – люди сильные, самобытные, жизнь видели и могут рассказать о ней. Если хотите знать мое мнение, без большевиков – не выбраться России из ямы. Но и с теми большевиками, которые есть, – не выбраться. А потому, по скромному моему разумению, раз уж вы спросили меня, – долг наш понятен: в меру сил делать из них тех людей, на которых не стыдно оставить судьбу Родины. Так что предложение об издательстве, думаю я, следует вам принять… и если нужна вам помощь моя, то – вот она.
Этого никто не ожидал: даже согласие Хламиды на встречу с радикальной оппозицией было чудом – а тут он сам предлагал сотрудничество! Тронуть его никто не решился бы, большевики, хоть и кривясь, терпели его «новожизненскую» публицистику, – стало быть, и издательство с ним во главе могло просуществовать как минимум несколько месяцев.
– Так я поговорю с Чарнолуским, – говорил Хламида, собирая свои бумаги, так и не понадобившиеся ему во время беседы. – Я давно его знаю, человек милый, и странности у него милые. Пишет пьесы, не умеет этого скрыть – ну, куда годится? – Теперь главное было решено, и Хламида позволил себе предаться обаятельным воспоминаниям. – В Италии часто встречались с ним, год он там прожил… да! Много врут про него, этому – не верьте: местные рыбаки с первого взгляда отличают, кто – человек. Его – любили они, говорили: вот идет легкий синьор! Он, знаете, и в самом деле пухлый, а легкий: в лодку, бывало, садился – почти не чувствовалось. Не погружается лодка, а? Какой удивительный…
– А черт его знает, – говорил Казарин, идя с Ятем и Ашхарумовой через заснеженный сад к дворцовой кухне. – Может, они ему за то и платят, чтобы он всю оппозицию гасил в зародыше. К нему идут за поддержкой, а он и говорит: ну какая оппозиция, дорогие мои? Плетью обуха не перешибешь, давайте улучшать, просвещать… В жизни не встречал человека, который бы так врал – и, главное, сам бы так верил! Как всегда, Казарин предполагал в человеке худшее и с редкой убедительностью обосновывал свои предположения.
– По-моему, они глуповаты для такого дальнего прицела, – отозвался Ять. – И они, и он…
– За что вы его так не любите? – спросила Ашхарумова у обоих.
– А тебе что, понравился? – Казарин даже остановился.
– Не понравился, но он добрый, это же видно…
– Толку от его доброты, – сказал Казарин. – Добрых людей ненавижу, злые хоть не врут… Ну, где твой подземный ход?
Матрос Елисеев спал. Разбудить его и объяснить, что никакой еды они брать не станут, а интересуются только древним лазом, оказалось непросто. Он долго тер глаза, мотал головой и ругался, и пахло от него прекрасным, не до конца еще перегоревшим в организме самогоном. Поняв, что никто не собирается разграблять вверенные ему запасы, он разрешил им наконец засветить кухонную керосиновую лампу и обследовать треснувшую плиту.
– Вот ведь дамочка, – приговаривал он уже добродушно, – отовсюду ход найдет…
Вместе они приподняли и оттащили в сторону тяжелую мокрую плиту. Под ней и впрямь открывался квадратный лаз.
– Ну, полезли? – спросила Ашхарумова.
– Да ты что! – решительно воспротивился Казарин. – В такое время, ночью…
– А когда же?
– Вот потеплеет, подсохнет, и полезем. Не торопись, успеется.
– Ять, да скажите же вы ему!
– Скажу, что он совершенно прав, – заявил Ять. – Ночью лезть в какой-то подпол… сырость, мокрицы… безумие! Вы ведь даже не знаете, куда он ведет.
– То-то и интересно!
Ашхарумова была разочарована и на обратном пути к дворцу дулась. Казарин же, наоборот, хотел поговорить, шел уже медленнее, а возле древнего дуба, торчавшего посреди Масляного луга, остановился вовсе.
– Ведь слов никаких нет, Ять, как я люблю все это! – заговорил он, обводя рукой смутное пространство снежной ночи, – Ни в каком другом городе нет такой гибельности. Вы скажете – Венеция (Ять не сказал бы ничего подобного, потому что в Венеции так и не побывал, а теперь уж и не надеялся). – Но Венеция по сравнению с Питером – курорт, кишащий здоровяками, прямо-таки пляж! Питер – последний форпост этой цивилизации, далеко выдвинутый в северное болото. Дальше – только полярные области. Посмотрите на все это, – он указал на заснеженные беседки. – Какому эллину, какому римлянину приснились бы античные постройки, рассчитанные на левантийский климат, – среди снежных полян? И какой это был бы грозный, прекрасный сон! Каждый получает, чего втайне хочет, и я всегда хотел втайне именно такой судьбы. Поздний Рим, крах империи, земля из-под ног…
– Жаль только, – не удержался Ять, – что для осуществления вашего тайного желания не пожалели страну.
– А что страна? – с неожиданной страстью заговорил Казарин. – Для чего и была нужна вся эта страна, как не для осуществления моих желаний?! Да, может быть, весь этот луг с дворцом были сделаны для того, чтобы я с предназначенной мне женщиной бродил тут зимней ночью! Весь крах империи задуман для того, чтобы я стал его свидетелем и написал четыре строчки о снеге или бабочке, – никак не о крахе, – но такие четыре строчки, которые только в гибнущем мире и возможны!
– «Быть может, все в мире лишь средство», – усмехнулся Ять.
– Да, да, да! Почему нет? Он гнусный тип, но кое о чем догадывается, иначе я и руки бы ему не подал (критерий у Казарина мог быть один – подал бы он руку или нет; увесистым подаянием была его рука!). Только он никогда не дойдет до настоящей гибели, он хочет гибнуть так, чтобы оставаться вождем направления… Ему весь этот ледяной эфир ничего не скажет…
Зачем ему эфир, у него есть морфий, хотел сказать Ять, но промолчал.
– Да ведь и вы как-то говорили: призвали всеблагие, – продолжал Казарин. – Неужели и вы не гордитесь таким призванием?
