– Хорошо, – с удивившей его бестрепетностью произнес Ять. – Завтра. Прийти на вокзал?
– Ни в коем случае. Вас никто не должен видеть. Я приеду за вами, назовите адрес.
Ять назвал адрес и отправился домой без всякой надежды, что за ним завтра приедут. Грэм со своей конспирацией, тайнами, замаскированными поездами и прочим Густавом Эмаром был ему приятен, но доверия не вызывал. Тем не менее он собрал в узел то немногое, что было нужно, и с пяти вечера четвертого марта не находил себе места: выкурил весь неприкосновенный запас папирос, не мог читать, писать, метался, как тигр в клетке, – и не поверил своим ушам, заслышав в четверть одиннадцатого дребезжанье звонка.
– Спускаемся, – сказал ему Грэм. На нем было обычное черное пальто, потертое до крайней степени, но голову вместо ушанки украшала капитанская фуражка.
– Уши отмерзнут, – предупредил Ять.
– Неважно. Я еду к морю, а к морю надо ехать так.
Внизу в самом деле ждала машина – черная, лаковая (Ять никогда ничего не понимал в их марках). В машине было тепло. Шофер, одетый в кожу, не обернулся в сторону Ятя. Грэм решительно полез на переднее сиденье. Ять, больше всего испугавшись, что сейчас уедут без него, рванул заднюю дверцу. Почти все пространство салона занимал огромный, широкий, буйно-кудрявый человек, приветствовавший Ятя по- итальянски. Итальянского Ять не знал и ничего, кроме приветствия, не понял; толстяк продолжал жестикулировать и клокотать, так что Ять еле втиснулся в машину и постоянно получал толчки и тычки.
– Это тенор Маринелли, – пояснил Грэм. – Он едет туда налаживать культурную политику. Его предложил я, потому что здесь он оставаться больше не может. Его позвали на гастроли в октябре, а в ноябре он уже не смог выехать. Славный малый, но совершенно беспомощный.
Услышав свою фамилию, Маринелли заклокотал еще громче. Голосу его было тесно в кабине.
– Он не говорит по-русски, а я не знаю ни одного языка, но понимаю его, – вставил Грэм.
Ять по-английски спросил тенора, откуда он, – тот, обалдев от счастья, что нашелся вменяемый собеседник, принялся на невозможном, но стремительном английском рассказывать свою жизнь, прибавляя фантастические подробности. Он прибыл из Милана. Он пел в Париже, в Нью-Йорке, в Лондоне ему подарили дом, в Неаполе он выступал на Везувии – один из всех, один из всех! Он прибыл в Петербург по приглашению Караванова. Где теперь Караванов? Он вынужден был искать пропитания где попало, в посольстве никто ничего не знает, ему выдавали какие-то деньги и приглашали обедать, но половина посольских сбежала еще летом, а вторая половина сама не может ничего решить. Поездов нет. Ему советовали ехать в Москву. Он воздержался, ибо Москва – варварская столица и там вовсе нет ценителей прекрасного. Он пел перед солдатами, это прекрасная, благодарная публика, ему дали хлеба, но в Петрограде нет настоящей оперы. Он предлагал себя в три театра, но во всех трех нет вакансий, нет спектаклей, эти невежды не слышали его имени! И какие могут быть спектакли в городе, где нет топлива и электричества… Он жил в гостинице, жил в посольстве, жил у нового друга, но новый друг не понимает ни одного языка.
Итальянец болтал темпераментно и неостановимо и был, в сущности, добрая душа. Ять разомлел в тепле, он давно не ездил в автомобиле. Есть все-таки своя прелесть в том, чтобы быть народным комиссаром. Они катили по пустому городу, слегка юзя на обледенелых мостовых, заносясь на поворотах, – шофер не произносил ни слова, молчал и Грэм. Итальянец перестал рассказывать и принялся петь – и тут в перспективе пустынной улицы, уже на подъезде к Неве, Ять заметил детскую фигурку.
– Остановите! – закричал он не своим голосом, перекрывая тенора. – Остановите, черт бы вас побрал!
Шофер тормознул, и машина резко встала, вильнув задом.
– В чем дело? – обернулся Грэм.
– Подождите секунду, я видел там ребенка, – задыхаясь, объяснил Ять. – Я знаю этого мальчика, он потерялся, переночевал у меня и сбежал… Ради Бога, я только посмотрю…
– Но вы не можете взять его с собой, – сказал Грэм.
– Да черт с ним, с Крымом, – если это он, я останусь. Не бросать же. А может, уладим как-нибудь, – Ять уже выбирался из машины. – Только не уезжайте без меня, я сейчас!
Он пробежал метров двадцать, скользя по льду, прятавшемуся под мокрым снегом, повернул налево – никого.
– Петечка! – кричал Ять среди пустой улицы. – Пе-теч-ка!
Ответа не было. Ять пробежал метров пятьдесят, заглянул в пару подворотен – пусто. Чье-то бледное остренькое личико, больше похожее на морду хорька, прильнуло к окну второго этажа и скрылось. Света в квартирах не было – то ли берегли керосин, то ли привыкли рано ложиться. У пещерного человека не бывает вечерних досугов.
Ять бежал, и звал, и вглядывался в темноту, – но мальчик мелькнул и исчез, и снова нельзя было сказать, был он или померещился.
Искушать терпение шофера Ять боялся. Поезд ждать не станет. Он еще раз отчаянно крикнул: «Пе- теч-ка!», подождал (не было и эха, звуки отвесно падали в сырую, вязкую ночь) и побежал назад к машине. Шофер тронул ее с места, когда Ять еще только захлопывал дверь.
– Мы успеем, – успокоил всех Грэм. – Теперь близко. Вы не нашли его?
– Нет, – сокрушенно ответил Ять, задыхаясь от бега.
– А что за мальчик? Вы расскажете?
– После.
Это был знаменитый впоследствии, единственный поезд, отправившийся из Петрограда в Крым за всю зиму и весну восемнадцатого года. Состав из шести вагонов 4 марта 1918 года отправился на помощь молодой Таврической республике, провозглашенной в феврале и запросившей у петроградских товарищей помощи и совета. Крым мог дать продовольствие, был ценен и как форпост на Черном море, и потому в Смольном на просьбу откликнулись немедленно. Пять вагонов были забиты оружием, реквизированным имуществом, агитационной литературой, кумачом, без которого не может обходиться молодая революция, и
