Зал разочарованно загудел, когда Кугельман объявил лекцию, но вид маленького Льговского и длинного старика, похоже, развеселил аудиторию, приведенную в благодушное состояние удачным приземлением Кокини. Вероятно, дирекция для разнообразия завела своих Пата и Паташона.
– Отчего летает дирижабль? – громко и уверенно, с места в карьер начал Борисоглебский, подняв наконец голову и в упор глядя на аудиторию. – Дураки скажут: он легче воздуха. Но он не легче, а теплее воздуха и благодаря нагретому пару летит. Пар от блюдца, если кто из вас видел блюдце чаю, тоже поднимается кверху. Но так и все в природе: теплое поднимается вверх, а холодное остается внизу. Роль теплоты в обществе выполняет умственное развитие, умственные силы должны подниматься наверх, а глупые, неразвитые – опускаться на дно. Все другие попытки подняться наверх обречены, такой дирижабль не полетит. Мир един, и нравственные его законы едины с физическими. В крови борются красные и белые тельца. Красные – это теплота…
– Жарь, старик! – крикнули сзади. – Красное сверху!
– В небе борются красные и белые звезды, – продолжал Борисоглебский, не слушая выкриков. – Каждого из нас можно бесконечно делить на клетки, клетки – на другие, еще мельчайшие частицы, и дойти в их дроблении до конца никогда нельзя. Но мир бесконечен и в другую сторону – в сторону увеличения, и никогда нельзя сделать вещь, которая бы оказалась больше всех вещей…
– Сколько ни навали – придет лошадь и больше нагадит! – крикнул молодой солдатик. Его замечание встретили одобрительным хохотом.
– Нет, человек больше лошади гадит, – скептически сказал много повидавший пролетарий. – Человек самый из всех вонький…
– Человек прорастает в космос, – не слушал их Борисоглебский, – и космос внутри человека. Космос специально задуман таким, чтобы мы могли его понять, потому что картина звездного неба совпадает с анатомическим атласом…
«Он прекрасно говорит», – подумал Льговский. В эту секунду в Борисоглебского угодила ручка, оторванная от кресла.
– Ша, дядя, – сказал молодой ленивый голос. – За фильму плочено.
Борисоглебский замолчал и внимательно вгляделся в полутемный зал.
– А вы идиоты, – неожиданно и спокойно сказал он. – Идиоты и хамы, и место ваше на дне истории. Вам на коленях надо слушать, что я говорю. Вам надо в хлев, в стойло, и потому вы загаживаете все, чтобы хлев был там, где вы. Но организм выводит из себя отходы, и общественный организм тоже выведет из себя отходы. Куча этих отходов и есть вы, и потому все ваши мысли бродят вокруг дерьма…
– Э, дядя! – предостерегающе произнес все тот же ленивый голос. – Легше, дядя…
– Ты на кого попер?! – внезапно, подзаводясь на ходу, впал в истерику какой-то солдат, явно из контуженых. – Я кровь лил, а ты мне – отходы? Во мне кости целой нету, а ты мне – дерьмо?
– Тебя кто заслал?! – угрожающе загудел какой-то матрос, и двое с разных концов зала уже спешили к первому ряду, чтобы Борисоглебского взять; зашевелился и патруль, до того только переглядывавшийся и пересмеивавшийся.
Льговский понял, что, если сию секунду не спасти положения, им обоим никогда уже не выйти отсюда. Кугельман злорадно усмехался и, конечно, не пошевелил бы и пальцем, чтобы прекратить расправу. И футурист выпрыгнул из угла, в котором стоял, скрестив руки и слушая Борисоглебского, – выпрыгнул так, что оказался прямо перед гигантской бабой с семечками, и пошел вприсядку, визгливо распевая:
Ой, ктой-то такой на тебе, Матрена!
Ой, ты ж, моя мать, сроду не…-
и далее весь текст народной баллады, записанной им на первом курсе филологического факультета, в краткой фольклорной экспедиции под руководством совсем еще молодого Борисова; исполнив половину баллады, то есть наименее цензурную ее часть, он перешел на «Здравствуйте, женившись, дурак и дурка», сочинение Тредиаковского, выученное наизусть все на том же первом курсе и исполнявшееся хором на всех студенческих свадьбах, после чего без всякого перехода рассказал известную скоморошину про попа и вдову; ему уже хлопали и подсвистывали. Не переставая притопывать, кружиться и исполнять уже что-то вроде лезгинки, он с сильным горским акцентом рассказал гимназическую переделку лермонтовской колыбельной, в финале которой русский овладевал горцем, но этим его познания в области народной неподцензурной поэзии исчерпывались. Тогда он выдал танец – вовремя включился сообразительный тапер (спасибо, мальчик, может, ты жизнь нам спас), и Льговский изобразил потрясающее попурри из танго, матчиша, шимми (в пару подхватил толстую бабу – зал лег), он танцевал все, что знал, прошелся на руках и отбил чечетку. Несмотря на слабость и отвычку от физических упражнений (в университетские времена каждый день начинал с пробежки и гирь), плясалось легко – страх придавал ему сил. Остановиться до известного момента нельзя было: они должны были изнемочь прежде, чем он. И они изнемогли: смех перешел в стон, в хоровой вой неизъяснимого томления. Льговский же, танцуя уже чуть ли не перделемешке, припоминал Паралипоменон, Давида, пляшущего перед Богом, и Мелхолу, уничижающую его в сердце своем. Не совсем понятно, правда, в честь какой радости пляска: может быть, в честь отмены правописания и возвращения к простейшим, жестоким и главным вещам, о которых так сильно у Мельникова – «каменари, плоскогари, животари, братари»… все, я сейчас рухну.
Но рухнуть он не успел – его подхватил под руку тапер. Под неистовые рукоплескания Кугельман раскланялся, даром что не имел к их успеху никакого отношения, и кнопкой выключил освещение. Механик закрутил аппарат, в пыльном луче заклубились объемные тени, затрещала кинодрама – пока без музыки. «Я сейчас!» – крикнул тапер, подталкивая Льговского и Борисоглебского к выходу. На улице морозный ветер ударил Льговского в разгоряченное лицо, голова сразу закружилась.
– Я вас узнал, – восторженно, подростковым дискантом повторял тапер, – вы Льговский, я был на вашей лекции год назад… Это правильно, что вы ушли в эксцентрику. За эксцентрикой будущее. За словами – первичные формы, синкретическое искусство, мистерия, танец… удивительно! Я и сам над этим давно думаю, позвольте мне к вам зайти. У вас есть инструмент? Я покажу вам свой балет для голоса с хором…
– Непременно, непременно, – задыхаясь, кивал Льговский. – Спасибо, очень славно играли, и на сеансе тоже…
– Я живу на Прядильной, восемнадцать, зайдите, – быстро прощался тапер. – Простите, мне играть… Вас я найду, я знаю про Крестовский. Превосходный номер, благодарю!
