рекомендовалось без промедления. Чарнолуский слышал это от многих.
– Присаживайтесь, товарищ Чарнолуский, – ровным голосом сказал Воронов. Гладкое лицо его было непроницаемо. – Есть сведения, что организованная вами академическая коммуна на Елагином острове превращается в очаг контрреволюции.
– Откуда у вас эти сведения? – спросил Чарнолуский предательски севшим голосом.
– Вас никто не обвиняет, – продолжал Воронов, игнорируя вопрос. – Перед переездом нам следует закончить в городе все текущие дела. Оставлять коммуну на снабжении первой категории, отапливать ее и занимать издательским делом признано нецелесообразным.
– Кем признано? – перебил Чарнолуский.
– Поэтому, – так же ровно произнес товарищ Воронов, – вам лично рекомендовано произвести разъяснительную беседу в Елагином дворце и предложить профессуре разойтись добровольно.
– Вы можете, конечно, игнорировать мнение народного комиссара, – артистически попадая в ровный тон Воронова, заговорил Чарнолуский, – но я лучше осведомлен о ситуации, причем не прибегаю для этого к услугам добровольных информаторов. Вам известно, что коммуна раскололась? На Крестовском острове живут молодые революционные художники, наши активные сторонники, мастера агитации. Закрыть одну коммуну – значит скомпрометировать другую, вы не можете этого не понимать!
– Скомпрометировать перед кем? – спокойно спросил Воронов.
– Перед всей петроградской культурой, – уверенно сказал Чарнолуский. Воронов помолчал, глядя на него без всякого выражения.
– Мы вернемся к этому разговору, – сказал он так же тускло.
Чарнолуский вышел из его кабинета, прошел к себе (жаль будет оставлять бильярдный стол, подумал он мельком), достал чистый лист серой бумаги и, окуная вставочку в лиловые чернила, написал прошение об отставке – второе за пять месяцев своей работы. После этого он поднялся в приемную Ильича и с важностью вручил бумагу Лидии Александровне.
– Александр Владимирович! – ахнула та. Чарнолуский кивнул.
– Если не можешь чего-то остановить – надо по крайней мере не участвовать, – сказал он негромко. – Если отдельные стражи революции хотят удушить ее в объятиях, я в этом не участник.
– Я передам, – кивнула Лидия Александровна.
Чарнолуский пошел к себе и в дверях столкнулся с Хламидой, несшим в руках мелко исписанные листки.
– Профессора Гольцева взяли, – сказал он хмуро. – Физика, европейскую величину. Выдумали бред, будто он динамит готовит. По доносу соседа – каковы?! Вот, несу прошение, я лично старика знаю…
Чарнолуский долгим понимающим взглядом посмотрел ему в глаза и вышел. Хламида молча протянул бумагу секретарше, и так же молча она положила ее в папку, где уже лежало прошение Чарнолуского об отставке и еще штук тридцать писем о заступничестве, в том числе и его собственных, никем не прочитанных. Хламида это знал, и секретарша знала, что он знает.
– Благодарю вас, – сказал он сурово и пошел к дверям.
– Ильич спрашивал, как ваше здоровье, – робко сказала ему вслед Лидия Александровна. Непонятно было, чего больше в ее голосе, – сочувствия к Хламиде или уважения к заботливости Ильича.
– Благодарю вас, – повторил Хламида, не оборачиваясь.
–Что же, – говорил Свинецкий, сжимая и разжимая кулаки, отступая в глубь кабинета начальника гурзуфской управы и кивая с выражением крайней неловкости. – Что же, прошу вас, прошу. Очень рад.
Со стены еще не был снят портрет Ленина, на другой красовался приколоченный гвоздями красный флаг. На столе царил фарфоровый письменный прибор, уцелевший от прежних времен. У двери, с античной небрежностью опираясь на самодельные пики, стояли двое – стража нового градоначальника.
– Садитесь, без церемоний. Что же, вы давно оттуда? – спрашивал эсер, не вполне еще выбрав интонацию: величественная снисходительность, горячая радость при встрече с давним, хоть и заблуждающимся приятелем, жадный интерес политика к последним известиям? – Что делается, какие настроения в городе?
– Чужих настроений я не знаю, а мое неважное, – ответил Ять, улыбаясь. – Они, по-моему, не очень себе представляют, что делать с властью, а потому занимаются всякой ерундой. Орфографию вот отменили.
Свинецкий кивнул, словно подтверждались давние его догадки.
– Каково положение столицы? Немцы близко?
– Этого не знает никто. Но судя по тому, что они могли уже несколько раз взять Питер и ни разу не захотели, – им он тоже не нужен.
Все это время неуместная улыбка так и не сходила с лица Ятя: он очень рад был видеть Свинецкого. Во-первых, это была встреча с собственной юностью, с наивными временами, когда он всерьез полагал, что эпидемия террора охватит всю Россию; во-вторых, приятно было видеть, что эсер жив и невредим. Все-таки Ять чувствовал перед ним подобие вины. Да и Свинецкий, кажется, обрадовался знакомцу: не так уж много осталось людей – и не в Ялте, а на свете, – помнящих начало его славных дел.
– Что вы думаете о большевиках?
– Сказать по правде, я мало о них знаю, – ответил Ять. – Ясно, что это не революция, а контрреволюция, но мне так не понравился февраль…
– Чем же именно?
– Да всем… – Ять пожал плечами. – Повылезла всякая мразь и объявила себя победительницей. Свобода, свобода. Неразбериха, истерика… толпа. Правительство не может ни черта. Ликуют одни либералы, а их я не любил никогда Это им кажется, будто была какая-то свобода, а народ ее не уберег.
