Никакой не было свободы. С самого начала ждали, когда у кого-нибудь достанет сил ударить кулаком по столу. Ну и дождались.
– А мне казалось, вы и сами были либерал. – Свинецкий побарабанил по столу пальцами и поглядел в окно, за которым качалось море. Ять предпочел бы сейчас пройтись с ним по берегу, а не сидеть в этом кабинете, где смешались реалии трех властей.
– Мало ли кем я был. Я щенок был, да и вы тогда недалеко ушли. Либерализм труслив, мелок. Либерал разрешает вам многое, но себе – еще больше. Либерал ненавидит все великое, потому что в нем ему мерещится насилие. Лучше всего, когда власть либеральная, а интеллигенция консервативная. Но у нас всю жизнь наизнанку. Рай – это когда любовница-француженка и жена-немка, а ад – когда наоборот.
– Так, так… – Свинецкий покивал, то ли соглашаясь, то ли получив очередное подтверждение своим догадкам – на этот раз о Яте. – Ну, а что вы сами делали… все это время?
– Работал в газетах… издал несколько книг.
– В партиях состояли?
– Какие партии, о чем вы… Состоял в Обществе любителей российской словесности, но теперь и оно расколото. Одни за старую орфографию, другие против всякой.
– А вы?
– А я свою позицию объяснить затрудняюсь. С одной стороны – я не против реформы правописания, с другой – мне очень не нравятся те, кто ее проводит.
– Но вы считаете, что правописание нужно?
– Да, конечно. Я только до сих пор не знаю, зачем оно нужно. Скажем, какие-то главные правила пусть останутся, их необходимость видят все. Но вот почему надо писать «ни в чем не повинный» непременно раздельно – я понять не могу. Знаю только, что грамотный человек мне приятней неграмотного. Он все-таки признаёт над собой законы.
– Ну, не в орфографии дело, – перевел разговор Свинецкий. – Меня интересуют ваши взгляды вообще… как таковые. В конце концов, я нуждаюсь в соратниках. Мне в правительстве нужен будет министр внешних сношений. Брать же вас просто так, не расспросив про убеждения, – согласитесь, легкомысленно.
– Я мало гожусь в министры, – усмехнулся Ять. – Но рассказать… я не знаю, что именно вас интересует? Политическое мое кредо с двадцати трех лет не изменилось: нет лучшего средства отдалить цель, чем борьба за нее. Большевики двадцать лет боролись за свободу, чтобы в конце концов от этой свободы отказаться. Вы боролись за нравственность – и власть, истребляя вас, стала символом безнравственности. Начиная борьбу, вы автоматически перенимаете черты людей, которые вам ненавистны, и очень скоро перестаете отличаться от них, Первым гибнет то, за что вы боретесь, а без него ничто не имеет смысла.
– Любопытно. И что же, терпеть?
– Я не знаю. Если бы знал, я был бы, вероятно, в Петрограде.Но мне там делать больше нечего: скучно, газеты закрываются, работы нет.
– Вы здесь один?
– Здесь с прошлого лета гостит моя невеста.
– Невеста? – переспросил Свинецкий. – Вы не женаты?
– С первой женой разошелся.
– И все-таки… – Эсер никак не мог слезть с раз избранной темы. – Я никак не уясню себе, есть ли у вас политические воззрения?
– Да конечно, есть! – воскликнул Ять. – Я люблю никому не нужные вещи, интересуюсь одинокими чудаками, мне дороже всего то, что не имеет отношения к выживанию. Мне нравится зазор между человеком и… как бы это сказать? В человеке есть избыток… что-то сверх его нужд, а может, даже и вопреки его нуждам. Вот этот излишек я и люблю, а больше меня ничего не интересует. Мне симпатично то, что делается вопреки жизни, а сама жизнь представляется мне довольно скучным местом. Если ее вообще можно назвать местом. Как по-вашему, это политический взгляд?
– А религиозные убеждения у вас есть? – не отвечая, продолжал допрашивать Свинецкий.
– Есть, конечно. В нас слишком много необязательного, чтобы мы могли быть результатами эволюции. По-моему, это так понятно… Я и вами интересовался в основном потому, что меня восхищает способность человека легко отказываться от жизни. Но ведь это не для всех. Если вы хотите управлять городом, вам надо руководствоваться Ветхим Заветом, иначе город развалится сразу же. А я стараюсь руководствоваться Новым и потому не гожусь вам в советники.
– Однако, как я понимаю, – Свинецкий в упор рассматривал его, – бороться с моим режимом вы тоже не собираетесь?
– Я еще не знаю, что за режим. Вас, эсеров, всегда так занимала борьба, что не было времени подумать о власти. Как вы собираетесь ею распорядиться?
– Мои взгляды изменились мало, – сказал Свинецкий. – Я по-прежнему считаю, что человек стоит столько, сколько он готов пожертвовать.
– Это очень симпатично, но жертва – дело добровольное. Нельзя ее требовать от обывателя.
– Обывателя больше не будет, – твердо сказал эсер. В мыслях он уже распространил свою власть от пламенной Тавриды до хладных финских скал. – Нельзя требовать жертвы, но можно создать условия, в которых жертва станет естественной для каждого. Люди трусливы и ленивы, и не у каждого достанет сил сделать шаг к высшему состоянию. Дело власти – дать им эту возможность. Как я могу заключить из ваших слов, все двенадцать лет, что мы не виделись, ваша душа проспала таким же непробудным сном, что и эти несчастные рыбаки. – Свинецкий вскинул голову, носом указав в сторону берега. – Мой долг разбудить и их, и вас. Вы арестованы.
– Очень приятно, – сказал Ять. – Нет, в самом деле. Царизм меня хотел арестовать за антивоенную газету, но воздержался. Теперь пришли вы и начинаете с того, что арестовываете меня. Хороша свобода.
