императивов, которые незаметно определяют все мое поведение. Но в следующую секунду вспоминаю, что следую я только тем правилам и лозунгам, которые находили наглядное подтверждение в практике старших членов семьи. А то, что преподавалось, но не соблюдалось, — так и осталось теорией. Скажем, вся семья учила меня не лезть на рожон и не дразнить дураков, и все дружно поступали наоборот, и я не исключение. Зато требование мыть посуду до того, как она скопится в раковине, — я соблюдаю свято. Короче, я выполняю только те вдолбленные мне правила, которые соблюдались вдалбливающими. И это нехитрое соображение вдруг наводит меня на мысль о тайне государственной пропаганды, когда говорятся вроде бы правильные вещи, но никто не принимает их всерьез. А дело в том, что теоретические заявления российских властей, их предписания и обращения к подданным никак не связаны с их личной практикой. То есть на вербальном уровне нам транслируют один сигнал, а на эмпирическом — совершенно другой. И ведем мы себя в соответствии со вторым.
И это справедливо, поскольку критерием истины является практика.
В современном российском социуме роль старших наставников исполняют власти, и личный возраст, равно как и биография властителя, тут ни при чем. Начальник — всегда родитель, по крайней мере в пирамидальных системах вроде нашей. И сколько бы они ни провозглашали борьбу с коррупцией, или табу на кумовство, или заботу о ближнем, — ничего в обществе не изменится, потому что общество на них смотрит. Правда, они пытаются сделать все возможное, чтобы оно их не видело, и прячутся за все более высокими заборами. Но самая эта заборность работает против них — потому что одновременно они же призывают к максимальной открытости, и общество получает сразу два предельно наглядных урока: скрытности и лицемерия.
Как тут будешь бороться с коррупцией и личными преференциями, когда ближайшие помощники власти рекрутируются только из числа одноклассников, однокурсников, однокорытников, в крайнем случае соседей. В отсутствие внятных критериев определяющим становится примитивнейший: земеля, родились в одном городе, вместе служили, учились, копали картошку… Этот принцип привел к господству днепропетровской, ставропольской, свердловской, теперь вот питерской диаспоры — и покажите мне начальника, который подбирал бы окружение по принципу компетентности, а не по принципу личной симпатии и общего опыта.
Можно сколько угодно призывать к строительству инновационной экономики, но если на практике демонстрируется сырьевой шантаж и безбашенное разбазаривание недр, мудрено дождаться в ответ реального взрыва научной мысли. Можно челюсть вывихнуть, крича о пользе фундаментальной науки, — но если одновременно навязывать школьникам новый учебник истории, никакого отношения к науке не имеющий, придется забыть о доверии со стороны научной общественности: она видит, каково отношение государства к академическим познаниям. Востребованы только те из них, которые позволяют быстрей распродать недра да обосновать преимущества закрытого общества. Наконец, можно без устали пиарить нацпроекты — в частности, жилье, — но ведь недвижимость стала любимым средством вложения денег элиты, и стоит вся эта недвижимость полупустой, потому что не для жилья предназначена.
Россия живет так, как живет, — потому что берет пример со старших. Наглядная агитация превыше всего. Так Ленин заряжал бешеной энергией, Сталин — ужасом (от которого сам не знал, куда деваться), Брежнев — уютной умиротворенностью, за которой, однако, прятались стальные зубы хищника. А сегодняшняя власть — независимо от персоны — поражает каким-то полным безразличием к человеку и человеческому, уверенностью, что всему этому грош цена. Это читается во всем — в их заранее усталых взглядах, стертых интонациях и в лицах, определяемых в любой толпе. Это лица пресыщенные, слегка ленивые, недвусмысленно говорящие: «Я могу с тобой сделать что угодно». И ведь может, не врет. Я видал такие лица у отдельных экс-комсомольцев, и они таки могут, и им можно. Вот почему население страны так охотно раскалывается, дробится, всякий всякого судит и к смерти присуждает, очень свободно, зафиксировал еще Бабель. Человеческая личность очень мало стоит в глазах власти, и население охотно подражает ей, благо ухудшаться всегда легко и приятно.
В идеале проблема решается — достаточно не показывать их по телевизору. Но тогда народ может интуитивно нащупать основы нормальной нравственности, а это никого не устраивает. Где вы видели политика, которому нравится невиноватый народ, негодный для презрения, оскорблений и шантажа, — народ, на который у них ничего нет?
Что мешает завоевателям мира?
В: Что мешает завоевателям мира?
О: Неправильное питание.
Недавно мы с Андреем Лазарчуком и Михаилом Успенским — двумя ведущими фантастами России и по совместительству моими друзьями — оказались на артековском детском кинофестивале. Это безалаберное, веселое и людное мероприятие, собирающее цвет российской и украинской интеллигенции, на этот раз пережило набег лучших фантастов обеих держав. Немудрено, что по вечерам фантасты сидели у моря, умеренно пили и сочиняли сюжеты — это составляет их любимый досуг (у писателей-нефантастов, замечу кстати, любимым досугом является ругань в адрес отсутствующих коллег).
— Вот представьте, — начал Лазарчук. — Чечня, 90-е годы, 14-летний мальчик, убивший первого русского солдата. Он дал клятву мстить захватчикам, а такой клятве не изменяют. По разным обстоятельствам он оказался через 10 лет главой своей республики, наместником президента России, деньги текут рекой, власть его ничем не ограничена. Он ни в чем и ни в ком не встречает сопротивления. Россия — рыхлая, бессильная, развращенная многолетней ложью — выглядит легкой добычей. После нескольких первых набегов его попросту избирают президентом, так что завоевывать власть уже необязательно…
— Фантастика-то в чем? — спросил кто-то. — Это какая-то Латынина…
— Сейчас будет фантастика. Это будет роман о молодом Александре Македонском, новом, чеченском. И, как всякий завоеватель, по мере захвата он умнеет, и вот уже весь мир оказывается у его ног — тут можно развернуть интереснейшую картину, как он будет всех побеждать, своего рода типологию мировых культур по отношению к захватчику…
— Китайцы остановят, — уверенно сказал Леонид Каганов.
— Дулю! — возразил я. — Китайцы — самая адаптивная цивилизация. Он только соберется их завоевать, как они сдадутся и будут при нем впахивать, как при любом другом. Нацию, которая сама себя так угнетает, невозможно угнетать еще больше. Зато — о, зато! Думаю, наиболее отчаянно будет сопротивляться Израиль. И, возможно, даже останется анклавом. Австралия окажется страной разумных кенгуру, потому что аборигены и пришлые только мешали им строить нормальную цивилизацию, а кенгуру — истинные хозяева земли, но никто доселе не пытался всерьез захватывать Австралию, и потому они сидели тихо…
— Почему кенгуру? — возмутился Успенский. — Почему не коалы?
— Коалы будут жрецы. И знаете, что еще? В каждой из захваченных стран, — вдохновенно импровизировал Лазарчук, — этот новый Македонский будет искать ключи мира, те самые, утраченные когда-то Македонским.
— Однажды их уже предложили Христу, — вставил я, — но он отказался, и тогда один из апостолов предал его, а остальные взяли ключи. Они некоторое время были у них, потом у Византии, потом у России, потом у Франции, у Германии… у Штатов… Но где они сейчас — не знает никто. Даже евреи.
— Можно будет грандиозно описать захват Латинской Америки, где и так ежедневные перевороты, — продолжал Лазарчук, — и арабского мира, который сперва откажется ему покориться, потому что он горец,
