О: За нерентабельность.
Сейчас начнутся очень банальные рассуждения. Но надо же иногда называть вещи своими именами. После закрытия очередного журнала или недофинансирования очередного фильма, после очередного сопоставления зарплат хорошего и плохого учителя, после разговора с приятелем-врачом или с дачным соседом-инженером в очередной раз видишь эту картину во всей ее низменной неизменности, и тогда хочется уже что-то сделать, а делать нечего.
Проблема в том, что в России сегодня совершенно не важно, кто как работает. Мы не получаем отдачи от собственного труда и вообще получаем не за труд, а за способность понравиться тем, у кого есть деньги. Мы не работаем, а выслуживаемся — необязательно перед властью. Это касается не только прессы, но вообще всех: производимый нами продукт не имеет спроса. Видимо, зачем-то мы должны имитировать его производство, а кто-то другой — его потребление. Но вместо нормальной оплаты труда в стране происходит поразительная, для всех очевидная, но никем вслух не формулируемая вещь: зарабатывает, по сути, одна отрасль, а именно — сырьевая. Прибыль от реализации сырья распределяется между всеми остальными гражданами России, которые в буквальном смысле не зарабатывают ничего.
Все, что нужно человеку в его повседневном функционировании, мы покупаем за рубежом. Кроме еды, которой примерно наполовину обеспечиваем себя сами. Прочий отечественный продукт востребован главным образом среди тех, кому не хватает на иномарку (но и задыхающийся отечественный автопром почти добит кризисом). В мировой системе разделения труда мы не выторговали себе никакого места, никакой участи, кроме все того же сырьевого придатка. В гламурные годы это не замечалось, потому что страна полудремала. Теперь она проснулась над пропастью. Шевелиться ей страшно. Комфортно сползать к обрыву можно еще довольно долго — во всяком случае, топ-менеджмент успеет собрать чемоданы.
В России построена уникальная ситуация, при которой реальная оценка качества — пресловутый рейтинг — от этого качества никак не зависит. Рейтинг, по сути, показывает только одно: степень совпадения нашего собственного вектора с доминирующей тенденцией. Если это тенденция к оглуплению, рейтинг демонстрирует, насколько мы тупы. Если ко лжи — насколько мы лживы. Объективное качество продукта оценивается по совсем другим критериям, но почти все, что в России делается хорошо, ей не нужно. Общество и радо бы потреблять что-нибудь хорошее, и платить за это потребление, и при нормально работающем рыночном механизме хорошее оплачивалось бы пристойно, а плохое — плохо. Но поскольку в силу особенностей российской экономики окупаться тут не может ничего — это касается и хороших книг, и хороших фильмов, и пристойной прессы, задавленной распространительскими тарифами, и пристойных продуктов, забитых импортной конкуренцией, — мы все бьемся не за оплату, а за дотацию; не за прибыль, а за подачку. Если нам разрешат, мы чуть-чуть посуществуем, тихо, при условии, что никому не будем мешать. Но если помешаем — нас живо лишат дотаций, отвадят рекламодателей или пришлют Санэпиднадзор, и читатель-зритель-слушатель-кушатель, которому мы нужны, ничего не сможет сделать.
Я знаю, что у российского кино есть зритель — я и миллионы таких, как я. Знаю, что у толстого журнала есть читатель, готовый его хранить и перечитывать, а у Дэна Брауна его нет — просмотрел и выбросил. Знаю, что в России есть сотни тысяч талантливых выпускников, готовых тут работать, но ни в науке, ни в культуре нет достаточного количества рабочих мест. Но все мы ничего тут не значим, ибо мы нерентабельны. Мы будем лопать что дают, ибо вся страна в совокупности производит меньше прибыли, чем нефть и газ, и, соответственно, стоит гораздо меньше нефти и газа. Правда, есть еще никель и редкоземельные элементы. Во всем остальном мы не в силах конкурировать с прочим миром. И это положение дел вполне устраивает нынешнюю российскую власть, которая для себя-то, положим, пишет постмодернистские романы и устраивает «пионерские чтения», но для прочего населения установила образовательный ценз ниже плинтуса. ЕГЭ тут тоже поможет. Для прочего населения — «суверенная демократия», «Наши», байки про коварную Америку и фильм «12».
Не поверите, но ужасно надоело выживать из милости. Слышать от начальников разного уровня «народу не надо», «это не рейтингово», «этого не поймут». Вы дайте народу самому решать, как одеваться, что читать и что смотреть: чай, не восемьдесят девятый год, не станут отрывать с руками иностранную дрянь, хотят уже и чего-нибудь своего и, главное, готовы это делать! Почему надо сначала сделать из страны этот самый придаток, а потом, в виде компенсации, дурить ей голову вставанием с колен и криками о нашей судьбоносной роли в ликвидации ПРО в Европе? Почему не попробовать сделать хоть что-нибудь, дабы самоуважение вернулось на законных основаниях? Почему не дать нормально распространяться и окупаться умному журналу, почему надо задушить налогами частное образование, внушить мелкому бизнесу панический ужас перед государством — иными словами, почему надо все время заставлять страну лежать на брюхе и при этом кричать, что она встала в полный рост? Ведь каждый, кто работает тут в любой сфере, от машиностроения до теледокументалистики, искренне желал бы приносить пользу Отечеству. И каждому на протяжении добрых двадцати лет внушают: работайте как можно хуже, это рейтингово, а хорошо делать то, что вы умеете, — забудьте и думать. Страна все равно будет пить колу и ездить на «рено», мировое разделение труда устаканилось, смиритесь. Кончится нефть — начнется битва за воду. Ее у нас тоже очень много.
Сил никаких уже нет терпеть этого титана на глиняных ногах, которого собственные же власти все время бьют под дых при попытке отрастить себе нормальные ноги. Свободу не дают, свободу берут, скажете вы. Но очень не хотелось бы доводить до ситуации, в которой ее берут. Ибо как это бывает — мы слишком хорошо помним. Боюсь, однако, что здоровая страна никак не устроит нынешнюю власть. Ибо страна, в которой население не просто выживает и ждет подачек, а обеспечивает себя осмысленным трудом, — вряд ли стала бы терпеть такое убожество наверху. Чтобы им было лучше, мы должны быть хуже.
Жаль, что выправить ситуацию может только очередная национальная катастрофа, от которой первыми пострадают именно те, кто еще хоть что-то умеет. Так было в 1917-м, так было в 1991-м, также будет и в неизвестном, но неуклонно приближающемся году, после которого России может не быть вообще.
Как выйти из цугцванга?
В: Как выйти из цугцванга?
О: Не бить детей.
О кризисе в обществе принято судить по внешним и, в общем, вторичным приметам: ни иены на нефть, ни процент инфляции, ни количество денег и продуктов на душу населения, ни даже частота употребления слов «враги» и «тайные агенты» в речи главы государства не дают истинного представления о том, здорова страна или больна. Вдобавок у России своя специфика: у нее чем выше цены на нефть и, соответственно, чем успешней экономика, тем чаще упоминаются враги. Связано это с тем, что на фоне относительного благополучия власть распоясывается, а на экономических спадах, напротив, боится народного гнева и даже начинает дозволять кое-какие свободы. Вот почему периоды экономических болезней у нас становятся временами наиболее благотворными в нравственном отношении. Незабудем, например, что 60-е были временем экономически очень плохим, 70-е, застойные, были куда сытней и стабильней. Отсюда возникает в воображении ложная связка: нищета наступает вследствие свободы. Нет, братишечки, это свобода наступает вследствие нишеты, когда власть нарулит чего-нибудь такого, что приходится срочно открывать клапаны. О высшей свободе времен Великой Отечественной, когда даже Платонова печатали и патриарха в Кремле принимали, я уж и не говорю.
Но я сейчас не об этом, а о приметах системного кризиса — приметах внеэкономических и не совсем моральных, а каких-то, что ли, психологических. Они не универсальны, все это субъективные наблюдения, и
