– Никого. Чего их брать, у них все шоколадно.
– А Чернобыль?
– Оттуда и так всех сразу эвкауировали. Кстати, зря. По моим расчетам, все улетело в атмосферу в первые же часы и пролилось над Тихим океаном. Вокруг АЭС был фон, конечно, но не фатальный.
Он подбросил еще дров, выгреб золу и долго смотрел в огонь. Потом неожиданно сгреб в кучу все письма, скомкал их и зашвырнул в печку через верхнюю дверцу.
– Игорь! – ахнула Катька. – Ты что! Зачем?
– Да ну, дрянь всякую… Я считаю, ничего не должно оставаться.
– Это же не твое!
– Были бы нужны – забрали бы.
Две дюжины чужих жизней скорчились и вылетели в трубу.
– Нет, я все-таки не понимаю…
– Ну и зря. Все надо жечь. У нас никогда никаких документов не хранят.
– Почему?!
– А зачем? Что они тут создают иллюзию жизни? Жизнь в другом. Берегут друг друга, сохраняют письма, перевязывают ленточкой… Надо уметь прощаться, уметь все рвать. А жизнь всех этих Медниковых-Болтаев мне вообще отвратительна. Какое-то ползанье. Ничего не жалко. Здравствуйте, дорогие мои, пишу вам из Мисхора, погоды стоят хорошие. Вчера записался на процедуры, просил контрастный душ, но большая очередь, в результате согласился на стрельбы и подъем переворотом, но не сумел выполнить норматив и теперь буду с сержантом тренироваться по утрам. В последнее время спина болит меньше, но плохо двигается левая рука и трудно дышать по ночам, советовали растираться желтком яйца с сахаром, потом добавить три капли коньяка, стакан муки и щепоть корицы, и запекать до появления хрустящей корочки. У меня все хорошо, помидоры стоят рубль кило, в прошлом году были восемьдесят коп, но говорят, что теперь просто нет урожая, потому что Люда вышла замуж за своего институтского товарища Петю, приводила к нам, очень милый мальчик, хотя немного заносчивый и, кажется, увлекается очень музыкой. Больше мне не пишите, потому что в живых все равно не застанете, а те бусы, которые ты, Маша, взяла у меня, когда в прошлый раз гостила, а сказала на домработницу, пожалуйста, носи, если они тебе нравятся. Ваш муж и отец. Ненавижу родственные связи. Вечно быть обязанным чужому, в сущности, человеку, с которым тебя связывает только кровь… Если это жизнь, то я землянин.
– Значит, ты землянин, – сказала Катька. – Я всегда догадывалась.
– С кем поведешься, мать, с кем поведешься… Я до сих пор боюсь, что это заразно.
Помолчали.
– Игорь! А не может так быть, что вы отбираете… ну, типичных представителей? Для научных нужд?
– Типичных представителей не бывает, – назидательно сказал он, глядя в огонь.
– Почему? Среднестатистический гражданин, чеченец там или русский… Наиболее близкий к среднему значению…
– Тоже миф. Какие-то все мифы. Никаких нет средних значений, и все, что в вас есть типичного, – наносное. Там сразу слетает, так что изучать надо здесь. В среде. Вот эти письма – среды нет, и кто поймет, про что там написано? А ведь они друг друга любили, или не любили. Одни другим старались показать, как надо правильно жить. Другие осторожно спорили насчет советской власти. Это все как-то там рассыпано, но сейчас не читается.
– Да, я заметила.
– Ну и с вами так же. Это же все адаптивные вещи – все, что здесь определяет среднего человека. То, как он устроен, то, что он ест… Там все слетает, и вылезает настоящее. Все ваши разделения очень условны, почему у вас и нет нормального развития. У вас нет никакого критерия для хорошего или плохого человека. От убеждений это не зависит. От положения тоже. Скажу тебе страшную вещь, но ведь злых и добрых тоже не бывает. Совершенно дутое разделение.
– Как – не бывает?
– Обыкновенно, как… В одних условиях делаешь добро, в других зло. Одному человеку сделаешь все, а другому ничего. Добро – вообще выдуманное слово, у нас его нет в языке.
– А какое есть?
– Ну, много. У нас богатый словарь. Некоторые даже пишут, слишком богатый. Говорят, что избыточность – признак упадка. Но я не думаю. Мне кажется, чем сложней, тем богаче.
– И как у вас называется добро?
– Мы не говорим «добро», мы говорим «благо». Ыгын. Очень четкий язык, математически простроенный. Некоторые даже говорят, что его мог дать только Бог – сам он не мог в такой четкости сложиться.
– А зло?
– И зла нет. Что такое зло, скажи на милость? Есть страшный грех самодовольства, я его понимаю. Есть грех последовательного и сознательного мучительства ближних, вызов Богу – урджун, свойство очень редких персонажей, которых я вижу за торгон, то есть за версту по-вашему. Есть трусость, которая, в сущности, ограниченность ума.
– Почему? Бывает физическая трусость. Страх, допустим, грозы.
– А-а, – он махнул рукой. – Это все физиология. Слушай, ты есть не хочешь? У меня бутерброды.
– Нет, почему-то нет. Это все твоя трава. Как ее?
– Крын-тыкыс, по-вашему покой-трава. Давай спать, наверное. Завтра рано вставать.
