потом, как я там буду объяснять мужу, что больше его не люблю?
– Будем преодолевать трудности по мере поступления.
– Дурак, я же тебя пытаюсь отвлечь от мрачных мыслей. Тебе что, не хочется подумать о нашей будущей счастливой жизни?
– Я о ней не могу сейчас думать. У меня сейчас одно в голове.
– У меня тоже. Игорь! Как же они до этого довели! Ведь приличная была страна…
– Никогда она не была приличная. Нечего и жалеть.
– Кстати, а ты не знаешь… Вот у нас с тобой так все весело начиналось, правда?
– Ага. Очень весело и легко.
– А сейчас так все грустно и страшно. Ты не знаешь, это обязательно?
– Вообще обязательно, – кивнул Игорь. – У нас это еще на первом курсе объясняют. Ведь несчастная любовь – это что? Это первый, в сущности, класс. Страдания для дураков. Настоящие страдания – это когда счастливая. Вот тогда все уже очень серьезно. Это как раз наш с тобой случай. Сразу начинаешь понимать, как все устроено…
– Купи мне мороженого, ладно?
– Сейчас. – То, что продавалось мороженое, – было чудом: это, кажется, последнее, что осталось в Москве прежнего, мирного. – Фисташковых два дайте, пожалуйста…
– И чего ж будет? – испуганно спросила их добрая широкая мороженщица. (Вот бы кого взять, но наверняка муж, дети, невестки, собаки…)
– Обойдется все, – сказал Игорь, и они, обнявшись, пошли в сторону троллейбусной остановки.
– Да, так продолжай.
– Продолжаю. Из двух получается одно совершенное существо. А совершенному существу лучше видно все, что здесь происходит: этот ужас, эти проблемы… Когда я один, я же наполовину все вижу, так?
– Точно. И я тоже. Я без тебя все понимаю какой-то одной половиной ума, а по-настоящему до меня не доходит. И все время задыхаюсь, как будто у меня легкое отрезали. Я так тебя люблю, Игорь, я так ужасно тебя люблю, я так люблю тебе это говорить.
– Ну а как же, это ведь рапорт о большом достижении. Я даже не знаю, бывают ли достижения круче. И когда видишь все это – ну, уже в полноценном виде, в двойном… тогда, конечно, все сложнее. Надрывнее гораздо. И про себя лучше все понимаешь, и про людей. Некоторые не выдерживают, а расцепиться уже не могут. Тогда конец.
– Но мы выдержим, правда?
– Куда мы денемся. Есть у нас еще дома дела.
Подошел троллейбус, Игорь с трудом впихнул Катьку в средние двери – задние не открывались, машина была набита битком.
– Позвони! – крикнул он.
– Я скоро! – ответила она.
– Все мы тут скоро, – прокряхтел злобный старикан рядом. Катька подмигнула и улыбнулась ему.
7.
– И-и, милая моя, – сказала бабушка, прихлебывая чай с блюдца. Чай был липовый, пахнущий ровно так же, как и двадцать лет назад. – И в сорок первом никуда не поехала, и сейчас никуда не поеду.
Она ни на секунду не усомнилась в том, что все серьезно, и в том, что Катька действительно может ее забрать (версия была – к катькиным родителям, в Германию); не последовало ни единого вопроса о том, чего, собственно, бояться и что вообще надвигается. Это было у них с внучкой общее – абсолютное доверие к своим: если бы Игорь сказал, что земля сядет на Луну, Катька поверила бы безоговорочно и стала выстраивать свою стратегию, исходя из этого. Бабушка тоже отреагировала сразу, очень спокойно, и это была именно та реакция, которой Катька ждала и боялась. Она успела себе внушить: не упорствуй, отступи, потом начнешь сначала.
– Ладно, – легко согласилась она. – А почему?
– А потому что некуда. У меня знаешь как двоюродный брат говорил? С Колымы не убежишь.
– Ты тоже думаешь, что везде Колыма?
– А что такого особенного на Колыме? Холод только, а так – везде люди.
Катька осмотрелась, словно в поисках аргумента – они сидели в кухне, у запотевших осенних окон, возле которых валялись сухие осы; с бельевой веревки, натянутой под самым потолком, свисали пучки трав. Бежать отсюда в самом деле было некуда и незачем. Тут царил полный, нерушимый уютный покой. Невозможно было подумать, что бабушка когда-нибудь умрет. Она не менялась, морщин не прибавлялось, речь не портилась, зубы не выпадали, – она все так же легко управлялась с домом, находясь с ним в тайном союзе, и дом поддерживал ее, давал силы. Увези ее из дома – и он рухнет, и она зачахнет. Моросил дождичек, сад поник, дорожки в нем развезло. Народу на улице почти не было. Почти сразу за домом начинался лес – бурый, голый.
– А ты езжай, – сказала бабушка. – Хотя, если б ты меня послушала, я бы тут и мужа твоего приняла, и Польке было бы неплохо, – дом стоит, люди кругом свои, школа есть… Прижилась бы, ничего. Жила ты в Брянске, не жаловалась.
– Ты сама подумай, что будет. Если Москва погибнет, все остальное недолго протянет.
– А как это она погибнет? В сорок первом не погибла, а теперь погибнет?
