Он тяжело спрыгнул с крыльца и зашлепал по мокрой садовой дорожке.
– Говорила я тебе, поехали со мной, – сказала Катька. Она снова легла и теперь пыталась согреться, но дрожь не проходила. Грех признаться, Катька чувствовала огромное облегчение. Она в самом деле была убеждена, что теперь ее возьмут. Ей нетрудно было себя в этом убедить, особенно когда она чувствовала себя затравленной, бездомной и кругом неправой. Игоря рядом не было, а без Игоря она теперь ничего не могла – из прежней жизни выпала, в новую еще не улетела.
– Как я поеду, Катерина? Без своего дома на старости лет как жить? Что я буду делать, кому там буду нужна? Я в Москве больше дня не выдерживаю, а тут Германия!
– Не Германия, – сказала Катька. Теперь было можно. – Бабушка, я тебе могу теперь сказать. Там другая планета.
Кажется, вывести бабушку из прострации теперь не смогло бы ничто, – но при этих словах она встрепенулась и уставилась на Катьку в крайнем изумлении.
– Инопланетяне, что ль? – спросила она.
– Ну.
– Ты спи, спи, – засуетилась бабушка. – Это пройдет у тебя. Разбудил, черт драный. Совсем девка рехнулась, спи давай. Может, и не будет еще ничего.
– Бабушка! – Катька села на кровати. – Если бы все не было так серьезно, я бы за тобой не поехала, понимаешь? Но деваться некуда. Он меня предупредил.
– Кто?
– Инопланетянин мой. Я люблю его. Ты тоже полюбишь. Он нас и спасет.
– Катька, девонька, – сказала бабушка тревожно и ласково, как всегда говорила, когда всерьез боялась за Катьку. – Ты подумай, чего ты говоришь-то. Ладно бы я, старуха, в такую ерунду ударилась, а ведь ты с высшим образованием.
– Я поэтому и знаю, бабушка. Клянусь тебе чем хочешь. Богом тебе клянусь, – Катька перекрестилась на бумажную икону Николая Угодника.
– Не клянись! – строго сказала бабушка.
– Да если ты иначе не веришь?!
– Да чему верить-то, дура ты пустоголовая! Как еще ты с такими мыслями завиральными одна ездишь! Ведь тебе скоро черти мерещиться начнут!
– Господи! – заревела Катька. – Ну как мне еще тебе объяснить?! Почему ты не можешь мне поверить ни в чем? Я ведь за тобой приехала, у меня в Москве дочь, между прочим.
– Вот видишь, сама говоришь: дочь! Нарожают, а потом с ума сходят. Ты держи себя в руках-то! Мало у нас чего взрывалось, ничего, жили…
– Ага, – сказала Катька. – В сорок первом вон…
– И в сорок первом! – обозлилась бабушка. – И потом всякое было, ты не знаешь, а люди рассказывали! Что ты распускаешься так, жизнь – это тебе не игрушки! В руках надо себя держать, вот что!
– Я лучше тебя держу! – огрызнулась Катька. – Я правду тебе говорю! Он же предупредил меня, он все знает. Они давно наблюдают. Он меня любит и хочет забрать отсюда.
– А мужа ты куда денешь? – Это был хороший знак, бабушка уже допускала возможность инопланетянина.
– И мужа с собой возьму.
– Да как вас выпустят? Он же небось давно рассекреченный, за ним небось в двадцать глаз наблюдают! Инопланетянин!
– Как раз нет, он очень засекреченный. И мы улетим благополучно.
Некоторое время бабушка молчала.
– Ну ладно, – сказала она наконец. – В Москву я тебя отвезу, потому что одна ты теперь ездить не будешь. Это я тебе ручаюсь. А там посмотрим, что у тебя за инопланетянин.
Кире Борисовне теперь все было ясно. Она понимала, что внучка стала жертвой зомбирующей секты, отсюда и все ее странности: внезапный приезд, одержимость бегством, странное возвращение после прогулки, резкость, непредсказуемые истерики, озноб, слезы по любому поводу и страх перед представителем власти. Все это был чистый результат зомбирования, и в принципе от этого лечили. Вариант был еще не худший – некоторые своих детей обливали водой на морозе в видах закаливания. Но отпускать ее одну, да еще в такое время, было, конечно, немыслимо. Оно и понятно, что ребенок сошел с ума: родители далеко, одна в чужом городе, с мужем там тоже, видимо, не все ладно… Наверняка гуляет, теперь все гуляют. А они, сектанты, пятидесятники и еще баптисты, и теперь еще, говорят, какие-то иеговисты, – всегда забивают клин именно в такие трещины. Они таких и отбирают – одиноких и никому не нужных, вроде как потерявших себя. Потом они из нее выманят квартиру, а может, и ребенка. Ребенка пустят на органы. Эти все могут, особенно сейчас, в такое время. Катька всегда была шаткая в этом смысле, хотя умом очень крепкая. Разные бывали закидоны, то из дома сбежит, говорит, что будет здесь жить и нипочем не вернется, то мечтает вслух, что хорошо бы школу сжечь. Надо поехать, посмотреть. А то еще хуже – сманят ее этой тарелкой, она возьмет мужа, возьмет ребенка, их повезут в лес и там зарежут, а квартиру отберут. Это так всегда и делается, вон и в «Аргументах» писали. Ничего не поделаешь, придется на пару дней оставить дом, если больше некому присмотреть за дитем. Машку, кошку, отдам Михалычу, потом заберу. Нельзя было Нине с Валерой уезжать, говорила я – Катька одна в Москве пропадет. В Брянске бы я присмотрела, а так – что же я могу? И Кира Борисовна с тоской смотрела на Катьку, которая, конечно, отлично поняла ход ее мыслей и спокойно заснула. Пусть думает, что хочет. Ясно, что бабушка поедет только спасать меня – спасать себя эта категория людей вообще не привыкла. Пусть думает, что я сумасшедшая, – лишь бы добраться до Москвы, а там, в Тарасовке, Игорь все ей объяснит. Да и объяснять уже не понадобится – они улетят, и все.
Ни одна машина не останавливалась. Они стояли и голосовали на шоссе, ведущем в Москву, и машин было все больше, словно из Брянска тоже побежали, но никто не хотел подобрать девушку с бабушкой.
