перевесить множество заслуг и добродетелей. Игорь говорил, что она уже в раю, какого ей еще рая – взрывчатки море, взрывай не хочу…
Тетка-портниха Колпашева, кстати, тоже оказалась не так страшна, как ее малевала брянская племянница. Конечно, брать ее в рай стоило исключительно по протекции, потому что она была прежде всего непроходимой дурой, начисто лишенной той убийственной интуиции, которая делала Таню исчадием ада; при этом она была в самом деле визглива и базарна, так что выносить ее близость даже и Тане было, должно быть, нелегко, – но и самая базарная визгливость, и самая отчаянная пошлость, бытующая в кругах, где ходят к своим портнихам, влюбляются в своих гинекологов и читают Иоанну Хмелевскую, все-таки далеко не так ужасна, как изощренное самоцельное мучительство. Колпашева, к счастью, нашла себе другую жертву – она упорно и тайно ненавидела Пола и Стефани, которые, как ей казалось, привезли на Альфу чуждые ценности и теперь всюду утесняли русских. Катька думала об этой ее маниакальной сосредоточенности со стыдным облегчением, и еще непонятно, что было бы хуже: самозабвенная тяга портнихи Колпашевой к ценностям свободного западного мира – или патриотическая ненависть к нему. Главное, что до Катьки ей не было никакого дела.
Проблема была не в конкретных людях, и не в отсутствии комфорта, и не в мучительной тоске по разрушенному раю, который они обрели так невовремя. Проблема была в том, что оба чувствовали себя бесконечно чужими на этом празднике жизни, почти все участники которого сдружились и ласково друг друга оберегали от нежелательных случайностей. Бабушка дружила с полковником, Любовь Сергеевна – с американцем, тинейджеры – друг с другом, Подуша – со зверьками, Псоу – с метаморфом, и только Игорь и Катька никому, кроме друг друга, не были нужны.
Начать с того, что у обоих не было никакой приличной профессии. Катька, конечно, могла кашеварить – но все уже готовили себе сами, да и что было, в сущности, готовить, когда харлаш повсюду рос сам, а барласкун, который в изобилии давали уцелевшие барласкухи, достаточно намазать на дурык? Игоря можно было использовать как тягловую силу, но физической мощью он не отличался, а машину не водил – только ракету. Ракета же им в обозримом будущем понадобиться не могла. Ни у художницы Катьки, ни у эвакуатора и космического пилота Игоря не было никакой сколько-нибудь земной профессии, особенно из числа востребованных в реконструктивный период. Катька, конечно, умела рассказывать сказки – но не по- английски; Игорь мог с закрытыми глазами собрать и разобрать лейку – но ничего не понимал в экскаваторах. У эвакуаторов была слишком узкая специализация. Конечно, он мог чинить проводку, – но тока давно не было, а наладить автономную электростанцию – они, наверное, хранились в подвалах на всякий случай?
С этим, однако, можно было бы мириться. Ужасно было другое – им решительно не о чем было говорить с остальными. Все эти люди – латающий дыры муж, гуляющая с собакой и понемногу обучающая американцев русскому языку Любовь Сергеевна, золоторукий дядя Боря, пиротехническая Майнат и грезящий спецподразделением полковник, – были на своем месте, не говоря уж о геологе с кухаркой; все смотрели на Игоря и Катьку с тайной укоризной, потому что после крушения мира людям не до преступной любви – а эти двое полюбили друг друга так невовремя, да вдобавок так демонстративно. Игорь не очень нравился бабушке – молчалив, нервозен, вечно всем недоволен; Катька вызывала стойкую идиосинкразию у Стоунов. Эти двое не могли участвовать в общих мероприятиях вроде викторины «Вспомним Землю родную»; их не привлекали танцы и коллективные трапезы. Они были отдельно от всех, и не могли с этой отдельностью ничего сделать; особенно тоскливо было то, что на них смотрели с тяжелым подозрением, как на виновников всего происшедшего.
Ничего подобного, именно так и обстояло дело.
Их считали частью того самого иррационального зла, от которого рухнуло все. И хотя Катька каждый день навещала Подушу, играла с ней, укладывала ее спать – она никогда не оставалась ночевать у Сереженьки в его латаном-перелатаном домишке, сплошь состоявшем из взаимоисключающих вещей и стилей, а Сереженька никогда не отдавал Подушу ночевать к ним с Игорем. Нечего ребенку смотреть на разврат.
Эта неприязнь ни в чем особенном не проявлялась. Наружу она вырывалась крайне редко, да и то почти всегда по катькиной вине. Со стороны жизнь на планете была почти так же идиллична, как и до катастрофы, – если бы, разумеется, было кому смотреть на нее со стороны. Ветеринар лечил барласкух, геолог разведал много полезных ископаемых, которые и ископал, на радость присутствующих; только Игоря и Катьку кормили из милости, хотя добыча еды, повторяю,и не представляла особенных трудностей. Просто они и здесь были всем чужие, как на Земле, и чем больше своими делались друг для друга – тем больше их ненавидели все остальные.
Теперь им пришло время поменяться ролями: уже не она водила его на экскурсии – «Улица, ряд домов, ее освещает фонарь», – а он объяснял, время от времени переходя на их парольный инфинитивный русский:
– Тут быть коркынбаас, большой количество домов, но не ряд, не улица, как у вас, а такая круговая, спиральная фигура, гораздо интересней. Тут кафе, но каждый быть сам готовить еда из продукт, который покупать здесь же. А вот магазин «Одежда», смотри, почти ничего не забрали. Только теплое, наверное. Выбирай, что хочешь: это лырын, надевается через голову, это быдыс, повязывается вокруг шеи, а это сыурчук – в него заворачиваются. Бери, у нас давно бесплатно. По-моему, тебе очень ыдет.
Только на пятый день он решился пойти туда, где стоял когда-то его дом.
– Мне, наверное, лучше одному, – сказал он Катьке.
– Игорь, если можно, я все-таки с тобой. Мало ли.
– Что – мало ли?
– Ну, не сердись. Мы же вместе теперь. Возьми меня, правда.
Он пожал плечами:
– Хочешь – пошли.
Его дом стоял в зеленом когда-то, а теперь начисто выгоревшем районе, около разбомбленного парка с изуродованными и расщепленными старыми деревьями, похожими на тополя. Была весна, из красноватой почвы изо всех сил перла новая трава, от старых стволов стремительно отрастали побеги – гибкие, вьющиеся, ползучие.
– Это такое дерево, – пояснил Игорь. – В первом поколении прямо растет, а во втором, если срубить, – только ползает. Ствол уже никогда не отвердеет, вырождение в чистом виде. Их у нас запрещено было рубить. Кстати, у нас почти все деревья так. Вырубишь – очень быстро дает ползучий побег, весь лес заплетает.
