– А если побег выдрать? Третья стадия есть какая-нибудь?
– Не знаю, никто не пробовал. Наверное, это будет вроде ваших грибов. Что-нибудь совсем простое и уже не зеленое.
Парк стремительно заплетало вьюном, курчавыми горизонтальными плетьми – вторым поколением местных деревьев. Пруд тоже зарос, и уткам, вернувшимся на него после зимовки, трудно было плавать среди сплошной речной травы. Дом Игоря стоял в глубине большого коркынбааса – кругом все попадало, но он уцелел. Это была высокая башня из черного камня, с мертвыми выбитыми окнами и оплавившейся пожарной лестницей.
– Ты представляешь, он весь был белый, – сказал Игорь. – Абсолютно. Назывался тыргын-доон, белая башня.
Во дворе, заваленном рухлядью и обломками, на асфальте еще видны были «классики» – точная копия земных. Игорь вошел в подъезд.
– Осторожно, рухнет же все!
– Здесь не рухнет. В этом квартале все было сверхпрочное.
Катька избегала смотреть на него. Она боялась увидеть его лицо.
– Ты на каком жил? – спросила она, глядя под ноги.
– На седьмом.
– Поднимемся? Или не надо?
– Не надо, – сказал он. – Подожди, я только одну штуку проверю.
Он подошел к обгоревшим почтовым ящикам.
– У нас газеты давно не выходили, все электронное. А ящики висели, типа на память. Ты гляди, у меня и ключ цел.
Он открыл ящик. Оттуда выпала плоская прямоугольная пластина. Игорь быстро достал из кармана небольшой прибор, похожий на диктофон, вставил пластину в щель на боку и нажал кнопку. Прибор заговорил срывающимся женским голосом. Катька не могла разобрать ни слова.
Игорь слушал молча, и по лицу его ничего нельзя было сказать.
– Мать, – шепнул он.
Запись закончилась. Он убрал диктофон в карман.
– Ну что? – тоже шепотом спросила Катька.
– Говорит, что все улетают неизвестно куда. Обещает дать знать сразу, как только устроится. Говорит, обязательно увидимся.
– Как же эта дискета не сгорела?
– Не знаю, – сказал Игорь. – Сейчас сгорит.
Он достал из кармана земную зажигалку и поджег белый прямоугольник. Он мгновенно вспыхнул и сгорел без дыма, как дачные письма.
– Игорь! Зачем! Это же от матери!
– И что? – сурово посмотрел он на Катьку. – Мать – она во мне, а не в записке. Что ты заставляешь меня банальности говорить, честное слово! Вещь выполнила свою миссию, передала информацию. Хранить, душу травить… фетишизм землянский… По-хорошему, и домой не стоило заходить. Знаешь, почему у вас все хранят? Потому что не верят ни черта. Письма, записочки берегут, как доказательство… Я одного знал – он хранил списки продуктов, которые ему жена писала в магазин.
– Зачем?
– Не знаю. На случай голода перечитывать. У нас никто ничего не собирал. «Коллекционер» вообще было ругательство. Мать у меня коллекцию землянских марок нашла и выбросила. Правильно сделала.
Катька не знала, что делать. Надо было его обнять, утешить, найти единственные слова, но тут, в каменном остове, который был его домом, она не чувствовала никаких прав на него. Зря он взял ее с собой – хотя одному ему наверняка было бы хуже.
– Она точно успела улететь? Все нормально?
– Да, конечно. Она мне всегда оставляла записки в ящике. Никогда не встречала на вокзале, всегда ждала дома с обедом. А внизу записка, чтобы я знал. Иногда ведь ее дома не было, она в школе работает. Ее со школой эвакуировали в первой ракете, это она здесь говорит… Я прилетаю, а тут всегда записка. Это наш ящик, пятьдесят третий.
Он поморщился и отвернулся.
– Вообще ясно было, что все так кончится, – сказал он, помолчав. – Слишком хорошо все было. Так не бывает. Если здесь так хорошо, где-то обязательно плохо. Сами накликали.
– А ты уверен, что было хорошо? – спросила Катька.
– В смысле?
– В том смысле, в каком у нас почти все были уверены. Типа когда мы были молодые.
– Нет, – сказал он. – Я понимаю. Это не то.
– Просто… Видишь, мне трудно тебе здесь объяснить. Ужасно гарью все-таки пахнет. Пойдем на улицу, а? Я там попробую тебе рассказать.
