ладонь на сложенные руки матери. Потом опять накрыл ладонью ее лоб. Видимо, мне хотелось натрогаться перед тем, как ее опустят в землю.
В поселке нас опять встречало много людей. Не было только Лорда и маленьких детей. Несколько мужчин докапывали могилу. Вместе с ними быстро работал лопатой низкорослый парень лет двадцати, сын тех людей, что жили в покосившемся доме на краю села. Он копал с видимым усилием, но не отставал от других. Казалось, парень был с тяжелого похмелья – по лицу его стекал слишком обильный пот, под глазом багровел свежий синяк. Но на его лице светилось выражение глубины – словно он что-то копал в себе. Глядя на него, я чувствовал, как сильно болит у него голова, как пересохло его горло. Но он рыл, резко и мощно выбрасывая лопатой комья земли. Рубашка порвана под обеими подмышками. Дышало, горело, пекло и резало слух души что-то русское. Или украинское? Ну да ладно…
Лежащую в гробу мать поставили на привезенные из кухни стулья. Стали прощаться. Я подошел к ней, плохо видя ее лицо из-за остановившихся в глазах слез. Нагнулся и поцеловал в лоб – слезы не выпали. Положил вновь свои руки на ее, сложенные на животе вместе. Ее кожа по-прежнему была прохладной, обычной комнатной температуры.
Гроб забили гвоздями, стали медленно опускать на двух полотенцах в могилу. И снова я видел, как тяжело было удерживать на плече свое полотенце двадцатилетнему сыну тех, кто жил в доме на краю деревни.
Столы для поминок поставили в саду. Сверху свисали гроздья винограда; солнце, проходя сквозь них, пахло виноградным соком.
– Алла любила, чтобы всем было весело, – встала с места и подняла рюмку с водкой тетя Нина, – она любила посмеяться, потанцевать, помните? Так что давайте не будем плакать. Может, Аллочка сейчас смотрит на нас. Ну, пусть видит, что нам хорошо… – тетя Нина выпила свою рюмку.
Мы тоже выпили. Ученые назвали точную дату, – вспомнил я, – когда все люди на Земле умрут. Только я забыл, в каком это случится году?
К вечеру все разъехались. Остался только Сергей, у которого не было жены и ему не надо было спешить домой. Я постелил нам с ним на матрасах на втором этаже нашей дачи.
– А пошли к маме на могилу, – сказал Сергей. – Пошли?
Я кивнул. Мы спустились по лестнице со второго этажа, тихо прошли мимо спящего отца и вышли на улицу. Хотя не горел ни один фонарь, было почему-то светло, словно темнота светилась изнутри.
На могиле матери Сергей мне что-то долго рассказывал. А я уткнулся лбом в землю – ужасно хотелось чувствовать кожей землю. Она была прохладная и тихая.
Потом мы долго сидели, пили из маленьких стопок водку, чем-то закусывали. Перед нами горел, уходя бесшумными искрами в небо, воздушный костер – такой необычно прозрачной казалась окружающая нас темнота. Неподалеку текла река, мы чувствовали ее сырое дыхание.
– Когда мы умираем, за нами приходят, – говорил мне Сергей.
Часть третья
Адаптация как галлюцинация
А что ты беспокоишься, что я уезжаю? У нас с тобой еще Бог знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
Шедевры в пролете
Я завис между двумя мирами – из одного места уехал, в другое не приехал. Мир, откуда я родом, состарился и пропах нафталином. Новый, куда я прибыл, оказался ничем. Жизни не было ни там, ни здесь. Той жизни, которой хочется.
Поэтому я знал, что вернусь в Москву по инерции.
А потом… потом, может быть, я наконец пойму, откуда я, а не где мне жить.
А позже догадаюсь – куда жить…
Я чувствовал, что скоро должно совершиться нечто, к чему я шел все эти годы вместе с миллионами «раз, и-и». Бывает так. Идешь по дороге и понимаешь – скоро конец.
В Днепропетровске я прожил месяц. В сентябре здесь жарко, как в московском июле.
Однажды мы с Егором и Сергеем сидели в летнем кафе возле Драматического театра имени Шевченко. Нас обслуживала довольно симпатичная девушка. Коротко стриженная, русоволосая, с голубыми глазами. Мои друзья пытались с ней познакомиться, но она не обращала на нас внимания, пока не услышала, что я из Москвы.
В ее глазах зажегся интерес.
До этого было вежливое равнодушие.
«Так вы москвич?» – спросила девушка, когда мы вышли вечером из кафе; у нее как раз закончилась смена. Мои друзья шли, чуть отстав, чему-то смеялись, что-то обсуждали между собой.
– Нет, я родился здесь. Москву не люблю.
– Зачем же вы тогда там живете?
– Живут же жены с нелюбимыми мужьями, иногда вполне неплохо, – сказал я.
– Я никогда не буду жить с нелюбимым мужем, – объявила она.
Мы с друзьями были довольно пьяными, потому что встретились и начали бродить по городу сразу после полудня; сегодня было воскресенье.
Кристине – так звали девушку – хотелось поговорить со мной, но что-то, похоже, ее настораживало. Она сообщила, что доучивается на отделении перевода и обязательно хочет поездить по миру.
– Ты похожа на Джин Сиберг, – сказал я ей.
– Да? Кто это?
– Была такая актриса.
– Почему была?
– Ну, она покончила с собой когда-то.
– Плохо, – покачала головой Кристина. – Не люблю негатив.
– Только позитив? – со смехом спросил я.
– Да. Всегда.
Мы шли мимо ЦУМа, мимо «Макдоналдса», мимо ряда летних кафе, у которых было припарковано множество дорогих автомобилей.
– А в каких фильмах снималась эта актриса? – спросила Кристина, посматривая по сторонам и трогая языком свою нижнюю губу.
– Самая классная ее роль, – ответил я, – с Бельмондо в фильме «На последнем дыхании».
– «На последнем дыхании!» – воскликнула Кристина, удивленно переводя на меня взгляд, – так я видела этот фильм! Там Ричард Гир играет.
– Нет, это другой, – сказал я. – Американский, ремейк французского. А тот был еще черно-белый.
– А… – протянула Кристина и снова отвернулась. – Фильм твоей молодости? – добавила она, не глядя на меня.
– Нет, – усмехнулся я, – скорее, это фильм молодости моих родителей. Его сняли в конце пятидесятых.
– И он тебе нравится… – сказала она почти что утвердительно.
– Да. Потому что он хороший, – кивнул я.
– А, ну понятно…
Кристина засмотрелась на перегородивший тротуар «БМВ».
– Ух ты ж… Помнишь, у Вдовиченко такой был?
– У кого?
– Ну, «Бумер». Смотрел?
– А… Там именно такая машина была?
– Нет, там черная… Это темный шоколад с молоком. Женский цвет.
Я промолчал. Мы шли дальше.
– А у тебя есть машина? – спросила она.
– Нет, – сказал я.
– Почему?
