– Всем?
Антон пожал плечами.
– А так… нельзя? – спросил я.
Он снова дернул плечами:
– Я – не могу. Без человека ведь многие не могут. А если без человека не могут, то куда без Бога.
Я молча смотрел вниз. Потом кивнул:
– Ага.
И произнес с откуда-то взявшейся хрипотцой:
– У меня, знаешь, мать умерла. Я во сне ее вижу. Она почему-то ведет себя там, как обычно в жизни, когда была живая. Я тоже во сне веду себя так, словно она не умирала. А потом просыпаюсь и думаю: почему же она во сне все время живая?
– Она крещеная? – спросил Антон так, словно она действительно была живая.
– Нет.
– Нужно пойти, помолиться о ней. Пусть и некрещеная, сходите и сделайте это своими словами.
– Хорошо.
– Ну, я пойду… – Антон протянул мне руку. Я пожал ее.
– Я тоже помолюсь за вас, – сказал он, – чтобы вам и ей стало лучше.
– Хорошо, конечно, спасибо.
Он вышел, я запер за ним дверь.
Стоя в коридоре, я слышал, как открылись и закрылись двери лифта, а затем кабина, глухо загудев, поехала вниз.
Вечером, подождав Инну с работы, я попрощался с ней.
Выключенный телевизор
Квартира на Бабушкинской встретила пустотой. Пустотой чернились комнаты и предметы, пустота заглядывала в окна и смотрела на меня из зеркала. Рычали проезжающие по улице автомобили. Я начал автоматически что-то делать: мыл посуду, убирал в шкаф мятую одежду, подметал пол. Но ни одного дела не довел до конца. Мысль о том, что все это бесполезно, изводила меня. Нервно усмехаясь, я бросил веник и сел за стол. Раскрыл и включил ноутбук. Вспыхнувший белый экран на несколько секунд вернул мне силы, я начал было писать – но, так и не набрав ни строчки, выключил компьютер. Нашел чистый листок бумаги, взял ручку и попытался что-нибудь написать ручкой. Но что? Все слова, которые я пытался сложить во что- то значимое, превращались в бессмысленный набор букв. Десятки тревожных воспоминаний и мыслей слетались ко мне птицами из прошлых годов, городов, людей и превращали в хлопающий крыльями хаос все, что я пытался создать. Исчеркав листы, я стал бездумно рисовать на них облака-пузыри, пронзенные пиками и ножами – но вскоре бросил и это занятие, потому что темное отчаяние полностью затопило меня.
– Помогите же мне, помогите хоть кто-нибудь… – просил я заклеенные обоями стены.
Мысль о том, что у меня обычная медицинская болезнь и ее можно вылечить, немного всколыхнула меня. Я вспомнил, что Инна несколько дней назад положила в карман моей рубашки листок бумаги с номером телефона знакомого психотерапевта. Я нашел этот листок и снял с настольного телефона трубку.
Ответили сразу. Глуховатым и несколько вальяжным голосом доктор сказал, что я могу приехать к нему завтра.
А мне нужно было сейчас, прямо сейчас.
Понимая, что выхода нет, я выпил смесь разных успокаивающих средств и лег в постель. Включив лампу, стал читать, и вскоре один из рассказов, кажется, «Сон смешного человека», успокоил, а затем и усыпил меня.
На следующий день я подошел к новенькому белому зданию клиники, где обитал доктор, и понял, что лечение здесь будет очень дорогим. Денег у меня оставалось мало, и я подумал, не уехать ли обратно. Но возвращаться в пустую квартиру, снова подметать пол…
Поднявшись на четвертый этаж, я постучал в нужный кабинет и вошел. В комнате было темновато из-за того, что окна были закрыты шторами. В углу бесшумно светился телевизор. Фигура доктора виднелась у окна, похоже, он поливал цветы.
– Садитесь, – кивнул он мне, не отрываясь от своего занятия. Я сел в кресло возле стола и стал смотреть в экран телевизора, где без звука шла английская экранизация «Гамлета». Закончив поливать цветок, доктор подошел, присел на край стола и, наклонившись, внимательно посмотрел на меня.
– Греча? Ты, что ли? – сказал он, дернув подбородком.
– Я… Стар?
– Да.
Я узнал его. Это был Вася Аристархов, мой одноклассник. Кажется, мы не виделись лет двадцать или тысячу. Аристархов ни с кем особенно не дружил в классе, но удивительное дело, все к нему относились хорошо, даже любили его за аристократические манеры мачо-романтика, которые были тогда в моде. Кличка его в классе была Стар, то есть звезда. Аристархов отличался от многих из нас тогда, в начале восьмидесятых. Изысканнее и дороже одевался, больше нравился девочкам, доставал и перепродавал модную западную одежду – я, как и все, несколько раз покупал у него джинсы и кроссовки. В общем-то Стар был добродушным снобом, сынком обеспеченных родителей. Ему многое прощалось за его улыбчивую, снисходительную манеру общения и за ум. Прощалось даже то, что он брал взаймы деньги и почти никогда не отдавал. Я вспомнил, что Стар как-то занял у меня и не отдал приличную по советским временам сумму – двадцать пять рублей. После школы он поступил в медицинский институт.
Мы пожали друг другу руки. Аристархов продолжал сидеть на краю стола.
– Слушай, Греков, не помню только, как тебя зовут… – с улыбкой покачал он головой.
– Саша.
– Да, Сашка, конечно! Как давно не виделись… Слушай, ну как ты, как жизнь вообще?
– Да нормально. В Москве живу десять лет. Журналистом работаю.
– Ну и как успехи?
– Какие успехи?
– Ну, вообще, жизнь удалась?
– Не знаю. Смотря по чему судить.
– Да по тому же, что и все. Квартиру купил?
– Нет, снимаю.
– Что так? За десять лет можно было Луну купить. У меня две квартиры. Сейчас дом в Подмосковье строю, хочу туда переехать. Слушай, в Днепре ты бываешь?
– В сентябре вернулся.
– Да ты что! Ну как там Екатеринославчик наш, стоит? Изменился, наверное?
Я вкратце рассказал, что видел в Днепропетровске наших одноклассников Егора и Сергея. По лицу Стара было видно, что ему не очень интересно их вспоминать, но он с глубокомысленным видом все время кивал, не отрывая от меня внимательного взгляда.
– А я, вот видишь, психотерапевтом заделался, – сказал он. – Сначала хирургом был, а теперь вправляю души человеческие, – Аристархов засмеялся. – Ладно, я понимаю, у тебя ведь что-то серьезное, Сашка. Рассказывай. И не смотри, что я тебя знаю, говори мне как доктору, хорошо?
Пересиливая себя, я в общих чертах изложил свои проблемы. При этом я все время пытался найти такие слова, чтобы наиболее достойно и небрежно выразить свою мысль.
– Не напрягайся, Греча, – вальяжно кривил губы Стар. – Не хочешь выкладывать мне свою подноготную, не надо! Я и так все вижу. Ведь мы с тобой одного поколения. Думаешь, я не знаю, какой вопрос тебя больше всего волнует? Каким ты был, таким и остался, Грек. Как и многие из нас. Наша беда в том, что мы повзрослели не в том мире, в котором нам предстояло жить. Мы, как червяки, разрезанные пополам, все время ищем свои половинки. А половинки уже чужие и не узнают друг друга. Все время чего-то не хватает. Чего? Единого смысла. Мы, разрезанные пополам, были воспитаны так, что смысл у нас всех был тогда единый. Наши мозги даже не успели сформировать свою собственную идеологию, как она же и разрушилась. Ты, как и мы все, не знаешь, в чем смысл твоей жизни. Отсюда все твои болячки, верно?
