Сержант пересел на мягкий диванчик. На нарядной этикетке прочел надпись: Kummel и место изготовления Riga.
«Где это? Кажется, в Австрии? Как хороши были бы такие бутылки на свадебном столе! Ледяные кристаллы и загадочная надпись…»
— Где ты купил такую прелесть? — крикнул Вилем. Жандарм залепетал что-то непонятное.
— Иди сюда, косноязычный черт! Жандарм спустился в кабину.
— Ой, ой, хорошо! — сказал он, состроив потешную рожу. — Твой свадьба сегодня. Мои тебе желать много-много счастья, мой сержант!
И, прежде чем Вилем успел что-нибудь сказать, жандарм ловко откупорил бутылку и протянул ее Вилему,
— Один буль-буль, пожалуйста!
— Я не пью, Жан!
— Один буль-буль!
Пока Вилем любовался кристаллами, Жан успел откупорить вторую бутылку.
— Один буль-буль за твоя баба, мой сержант! Завтра мы город. Жан и Пьер покупать тебе два такой бутылка для свадьба, хороший начальник! Буль-буль! Буль-буль! — Второй жандарм наклонился и тоже спрыгнул в кабину. — За твой баба! Бояться нет!
«Э-э, черт побери, один глоточек! Свадебный день уже начался», — подумал Вилем и отпил из бутылки. Жидкость была душистая, сладковатая и некрепкая, как ему показалось. Жандармы по очереди отпили из второй бутылки.
«Интересно, что же такое опьянение? — подумал Вилем, садясь за руль. — Сколько болтают, а я ничего не чувствую. Ничего! Видно, у меня очень крепкая голова, да!»
Сержант заглянул в стекло: все было в порядке. Голова у него хорошая. Этот кюммель — вкусная водичка, вот и все. Вилем взял бутылку и отпил еще несколько глотков. Жандармы мгновенно допили вторую бутылку, вынули из сумки третью и откупорили ее. Между тем Вилем почувствовал необычайный прилив буйной энергии. Это его не удивило: он был от природы жизнерадостным. А день свадьбы? Э-э, все в порядке, все в порядке… Если бы Вилем попытался встать, то обнаружил бы странную тяжесть в ногах, но ему не хотелось двигаться, и он этого не заметил.
В наплыве чувств жених запел (голос у него был хороший). Жандармы подтянули. Катер плавно покачивался и медленно шел в море. Раз или два его основательно тряхнуло. «Мы уже далеко ушли, сейчас надо поворачивать», — пронеслось в голове Вилема, но он как раз начал длинную трогательную песню и решил обязательно кончить ее.
После ареста генеральный секретарь Союза борьбы за освобождение Конго пережил несколько часов величайшего душевного потрясения: дело, которому он отдал жизнь, казалось, рухнуло в самом начале. До боли ясно Морис Лулеле представил все большие и малые задачи, поставленные им себе на ближайший день, неделю, месяц, десятилетие. Это не было бюрократическое, оторванное от жизни планирование. Совсем нет! Напротив. Работа развивалась успешно, почва для распространения идей организации оказалась такой благодатной, что дело двигалось вопреки малой подготовленности инициаторов и несмотря на их идеологическую слабость. Генеральный секретарь проводил беседы, инструктировал помощников, писал прокламации. И вдруг — конец всему!
Лулеле верил в бога искренне, от всей души. Не разбираясь во всех тонкостях, он брал на веру каждое слово святого писания и глубоко сожалел, что теперешние бельгийцы не похожи на своих предков, описанных в черной книге с золотым крестиком на обложке. Как все упростилось бы, если бы король назначил губернатором не графа Кабелля, а плотника Иисуса. Само собой разумеется, что Лулеле верил и в святость тайны исповеди.
Вначале на допросах арестованный держал себя спокойно, как Иисус перед Понтием Пилатом. Несчастье вызвало в нем взрыв религиозной экзальтации. Он прекрасно помнил рисунки и статуи Иисуса со связанными руками и в терновом венце и стоял как он — выпрямившись, чуть склонив голову набок, повторял внутренне: «Боже, прости им, ибо не ведают, что творят».
И вдруг — подлое предательство! Иуда… Теперь Лулеле сгорал от жгучей ненависти и кричал свое заклинание не потому, что не знал ругательств, а под влиянием инстинкта, под-сказавшего ему, что не проклятия, а именно одно это слово больше всего бесит его мучителей и является поэтому самым лучшим оружием. Он шептал «Свобода!» и видел перед собой бледные искаженные лица и взрывы ярости. И чувствовал удовлетворение: он сражается! Силы приходили к концу, он никого не выдал, но понимал, что смерть уже близка.
Наконец Лулеле перевезли в Матади и бросили в камеру смертников: он стал получать теплую пищу, его не беспокоили допросами, и несколько дней он пролежал на полу без движения. Охваченный вялой дремотой, равнодушно думал, что все кончено, и спокойно ожидал неизбежного.
Но отдых, сон и пища быстро восстановили силы. Отдохнувший мозг заработал снова, и только теперь Лулеле со всей ужасающей ясностью понял свою ошибку. Дело не в предательстве аббата. Страшная правда заключалась в том, что ни национальность, ни цвет кожи, ни религия по-настоящему не объединяют и не разделяют людей. Подлецы и замечательно добрые, самоотверженные люди встречаются и среди конголезцев, и среди бельгийцев. Не все африканцы ему братья только из-за цвета кожи, и не все бельгийцы ему враги. Именно от своих бельгийских друзей он услышал слова, которые, как солнце, осветили единственно правильный путь. И что же? Он поднял руку и сам заслонил солнце. Он слушал белых друзей нехотя, через силу. И вот теперь, когда все кончилось, он видит, что главное и единственное, что ему удалось сделать для Свободы, — это разослать преданных людей по провинциям огромной страны… Он даже не стремился узнать, что же означает в точности это странное слово — коммунизм и может ли оно иметь какое-нибудь практическое значение для освобождения конгомани.
Еще на пристани при свете фонаря совершенно подсознательно он заметил, что узел завязан слабо и если потянуть веревку со стороны камня, то получится выигрыш в сантиметр или полтора. Узел пришелся не на гладкую лицевую, а на шероховатую тыльную сторону плиты, именно на бугорок — сдвинуть его пальцем, и будет еще выигрыш в два-три сантиметра. Когда жандармы увлеклись разговором о бутылках, Лулеле вытянул сначала одну босую ногу, потом другую и, ловко работая пальцами в течение двух-трех минут, ослабил перевязку. Теперь одним рывком ее можно было снять с камня. Сердце его вдруг лихорадочно заколотилось, появилась надежда. Что делать дальше? Падая в воду, он должен набрать побольше воздуха и снять веревку с камня так, чтобы иметь еще силы выплыть. Но потом катер сделает поворот, и палачи добьют его выстрелами в упор. Значит, надо под водой выгрести как можно дальше от кормы и выставить на поверхность только губы, вдохнуть побольше воздуха и нырнуть опять, пока катер не скроется в ночной мгле.
Лулеле чуть не задохнулся от радости, но не изменил позы и стал прислушиваться. Он слышал, как открывали третью бутылку. Вот сержант запел песню…
Лулеле вытянул руки, освободил один конец камня и скользнул с ним за борт. Катер качнулся, потом выровнялся, качнулся еще раз и быстро понесся дальше.
Под водой каменная плита ушла в темную бездну. «Хорошо, что нет свечения воды — я не виден», — подумал Лулеле. Он поплыл под водой назад, лег на спину под поверхностью и выставил губы. Вода набралась в уши. Пустяки! Вдохнув побольше воздуха, он поплыл под водой. Потом вынырнул. Ярко освещенный катер уходил ровно и прямо. Исчезновение осужденного пока не заметили. Сквозь ночь доносился голос сержанта, все еще певшего о белокурой девушке. Все удалось неплохо.
До этого катер шел на неполном ходу, и потому до берега оказалось не особенно далеко — километра два, не больше. Это расстояние он мог проплыть. Нужно только держаться севернее, чтобы поскорее выплыть из пресной воды, увлекавшей его в океан. Потом выходить на берег в темноте или подождать рассвета и присоединиться к рыбакам? Вопрос очень важный. По берегу бродят пограничники. Они ловят контрабандистов. Энергично выгребая, Лулеле обдумывал положение. Лучше подождать рассвета и скрыться в толпе рыбаков. Так надежнее. Не выдадут. А потом он отлежится у кого-нибудь и проберется в Тисвиль — там живет надежный человек.
Вдруг Лулеле услышал шум мотора. Катер возвращался, его исчезновение заметили и теперь прочесывают участок. В сыром темном воздухе гулко разносились пьяные голоса.
— А решил нырнуть на дно добровольно, так и черт с ним, тем лучше! Плакать не будем: утром все
