какие-то черно-белые инъекции. Проснувшись, он задумывается, что это значит, что значит этот его сон? И что это за ужасная болезнь? Он ловит себя на странной мысли, что ему хочется разыскать Бориса и спросить его, зачем тот ему приснился?
Вспомнить, как когда-то они познакомились. Борис заворожил тогда его своими непонятными жестами над салатами. Да и не только его. Это было еще, когда они учились на первом курсе, на дне рождения Славы. Все присутствующие хотели просто съесть эти салаты, они еще не сталкивались с непонятным, а он, Борис, он уже знал, что поражает непонятное, и тогда-то он и показал его им впервые. Тогда он просто взял свою тарелку и элегантно выпустил ее в окно. И она полетела по параболе, как, кстати, их учили еще в школе. Она полетела, вращаясь вокруг своей оси, с центробежной силой разнося вокруг себя то, что на ней лежало. И она именно летела, а не падала, пока не ударилась, наконец, о тротуар с глухим, ухающим звуком, словно бы была сделана не из фарфора, а из резины, и в весеннем воздухе не заскрежетал мат забрызганных остатками салата ветеранов Великой Отечественной войны. Борис же безбоязненно выглянул в окно и лишь фантастически рассмеялся, словно бы и в самом деле был безумен. Девчонки, и Чина в их числе, затаив дыхание, заворожено смотрели на него и только на него, как на полубога. А полубог, словно бы продолжал их высасывать в какой-то магической игре, высасывать и одновременно накачивать каким-то фантастическим водородом. И уже щелкал ножницами, этими сверкающими длинными ножницами, которые непонятно как оказались в его руках. И уже резал себе галстук.
«Скажи, а ты мог бы убить себя?»
Не потому ли он, Евгений, всегда ощущал себя в его присутствии никем?
Скорее всего, проснувшись, он подумал именно об этом.
Днем, на занятиях он по-прежнему прилежно исследует другой процесс, избавляя Эль от старой версии «ее кинофильма», медленно и неотвратимо делая remake.[15] Но расспрашивая о Григории, он вспоминает о Чине и Борисе, и словно бы раздирает и очищает и свою рану.
8
Ему снится, что он все же признаётся доктору Эм, что безумно влюблен в Эль. И тогда в его сне доктор Эм спрашивает его:
“Если вы рассказываете мне об этом, то с какой целью? И что значит вся эта история в свете изначально наложенного по правилам этой игры табу, что никаких «таких» отношений между терапевтом и клиентом быть не может?”
И он отвечает ей (его словно бы озаряет), что вся эта история означает только то, что ему, увы, не сублимировать того самого загадочного русского ядра. Что, быть может, он и есть тот самый либо идеальный любовник, либо …
«Идеальный преступник», – заканчивает за него докторша, доброжелательно приближая свое пушистое иностранное лицо и поправляя очки.
И тогда он окончательно догадывается, зачем он рассказывал ей об этом.
Он спокойно достает пистолет (с некоторых пор он ведь всегда теперь носит его с собой) и, так же спокойно прицелившись, нажимает на спусковой крючок, с первого же выстрела попадая изумленной гештальтистке в переносицу. Дужка оправы разлетается вдребезги и разбитые велосипедные колеса повисают на ее розоватых ушах. Как и положено – выплескивается бесшумный фонтанчик крови. Крупное тело докторши оседает назад, и голова нелепо откидывается набок. В ее меркнущих зрачках отражается низенький потолок с тремя рожками какой-то дурацкой люстры.
Разумеется, у него хватает средств, чтобы замести и эти следы, сделать так, чтобы все осталось на своих местах, нетронутым и без отпечатков пальцев того, кто побывал здесь последним. И кто предусмотрительно забрал с собою блокнот, в котором близорукая докторша ставила галочки после фамилий клиентов, аккуратно подсчитывая эквивалент психологической помощи в баксах.
В кегельбане всего за три тысячи тех же самых зеленых он покупает себе алиби. Бармен, девушка, выдающая белые тапочки и какой-то извилистый, ухмыляющийся игрок получают поровну.
На следующий день Евгений невинно рассказывает этот свой сон Эль. Конечно же, она выслушивает с недвусмысленным интересом. Эль серьезно качает своей очаровательной головкой, собираясь с мыслями для интерпретаций. Уже искушенная в психотерапии, она, обращает внимание, что, согласно аксиоме гештальта, во сне, как, впрочем, и в любом проявлении бессознательного, сновидец есть не только сновидец, но и все персонажи его сна.
– Эль хочет сказать мне, что я также и бармен, и тот извилистый игрок…
– Эль хочет сказать, что ты также и доктор Эм.
Он озадачен и не знает, что ей ответить.
«В самом деле, кого же я тогда в себе убиваю?» – думает он, пригубливая коньяк.
Сегодня он приехал без машины с надеждой на алкоголь. Разумеется, презервативы (по-прежнему, фаллическим числом три) в боковом кармане, под сердцем.
В соседней комнате опять кричит попугайчик. Эль говорит, что какое-то время вводила ему воду через катетер. Ибо так определил ветеринар – или через катетер, или на кладбище.
«Ибо».
Сидя сейчас рядом с ней, он словно бы рассматривает это свое странное чувство, пытаясь отстраниться от себя самого. Ведь в роли терапевта он все больше узнает о ее слабостях. Он уже догадывается, что ей не так уж и хорошо в постели с мужчинами. Но чем больше он о ней узнает, тем все мучительнее его к ней тянет. Да, это ее болезненное несовершенство, в котором она признается ему на сессиях. Пустота и никчемность ее «я», которое теперь она пытается наполнить ценностью своей трагедии. Какой-то изначальный и все же бесценный порок. То, что буквально начинает сводить его с ума. Как будто он и есть тот самый «идеальный любовник»? Как будто он хочет упасть в эту ее пустоту и, наполнив своим наслаждением,
Вот и сейчас он не выдерживает и опять кладет руку ей на бедро (в конце концов, ведь это же она опять пригласила его к себе в гости). Но… Эль опять ускользает.
Она неожиданно говорит:
– Хочешь марихуаны?
Он смотрит на нее, а она на него. За окном зима и в квартире очень холодно. Даже коньяк не согревает.
– Ну, давай, – пожимает плечами он.
Она достает газетный пакет и рассеивает верхушки травы по обложке какого-то глянцевого журнала. Евгений вздыхает – по закону совпадений, это фотография Николь Кидман из его любимого фильма Кубрика «С широко закрытыми глазами». Эль перегибает лист и измельчает верхушки и зерна травы, раскатывает пустой бутылкой из-под пива и усмехается:
– Вот как они умеют трещать эти чертовы афганские бошки.
И он, так ненавидящий современность, ждет не дождется, чтобы вдохнуть в себя ее, этой современности, дым. Но ведь этот дым приготовит Эль.
Длинными пальцами она берет «беломорину» и ловко высыпает из нее табак, затем зажимает бумагу и насыпает марихуану. Утрамбовывает и натягивает папирус потуже:
– Вот, как презерватив!
Он слегка краснеет. А Эль уже запечатывает смесь и зализывает бумагу.
– Это называется «джойнт»? – спрашивает он, чтобы скрыть свое смущение.
– Не-а… «Джойнт» это когда скручивают целиком, а это называется «пионерка».
Она показывает ему, как затягиваться через кулак, держа «пионерку» между перстневым и мизинцем.
– Так и не горячо, и меньше вероятности заразиться… ну, когда мы курим в круг.
«Заразиться…»
Он вздрагивает бесшумно.
Какое-то время они курят молча, ожидая «прихода». Наконец под его ногами вдруг появляется разноцветный веселый пол. И, поддавшись беспричинному приступу смеха, он погружается вслед за Эль в голубую бездну ее кухни, дурачась со стиральной машиной, которую он пытается прицепить за спину как акваланг.
