— Но почему-же ты ничего не сказал?
— А какой был смысл сыну старой Бирты говорить о дочерью Нордхауга, — ответил Ларс, немного помолчав. При этом слышалось его тяжелое, прерывистое дыхание и стоны. Он снова замолчал, ожидая ответа.
— Но ведь мы знали друг друга много лет! — сказала она.
— Да… знали… — ответил он. Воцарилась мертвая тишина, не было слышно даже рыданий. Но вот она снова заговорила, ее низкий голос звучал глухо:
— Как ужасно, что ты ничто мне не сказал.
— Ты всегда была такая гордая, что я не знал, как и подойти к тебе.
— А я ничего на свете не желала так сильно, как этого… Я ждала каждый день… ждала нашей с тобой встречи… И мне часто казалось, что я навязываюсь, а ты пренебрегаешь мною.
И снова стало совсем тихо. Теперь не было слышно ни шепота, ни рыданий, ни дыхания Ларса. И в наступившей тишине, горестно прозвучал его голос:
— Если бы я знал!
Торбьорн невольно подумал о женихе, который ему всегда нравился, и ему стало жаль его. И, словно отвечая его мыслям, новобрачная сказала:
— Ох, боюсь, мало радости ему будет со мной.
— А ведь он хороший малый, — ответил больной, снова начиная стонать, потому что боль в груди становилась все невыносимей. Казалось, боль эта передавалась и ей, ибо она вдруг сказала:
— Тебе сейчас очень больно… я знаю… Но, наверно, мы никогда так и не поговорили бы друг с другом, если бы не это несчастье.
Она плакала, и Торбьорну показалось, что Ларс тоже плачет, ибо рыдания становились все громче.
— Как хорошо, что ты пришла, — сказал Ларс. Торбьорн с нетерпением ждал, что она ответит.
— Я не могла иначе, — ответила она, а потом прибавила — Когда ты сцепился с Кнутом, я впервые все поняла. Да… горькая у меня получилась свадьба, очень горькая. А впрочем, и до того мне было не лучше…
— Я не мог больше выносить это, — сказал Ларс. И, помолчав, добавил: — Твой брат Кнут — очень злой человек.
— Да, он нехороший человек.
Они снова помолчали, потом Ларс сказал с горечью:
— Не знаю, поправлюсь ли я когда-нибудь. Впрочем, теперь мне все равно.
— Если тебе тяжело, то мне еще тяжелее.
И снова послышались рыдания.
— Ты уходишь? — спросил Ларс.
— Ухожу, — ответила она.
— Когда же мы… — он не кончил фразы. Она снова начала плакать, а потом сказала:
— Боже мой, боже мой, что это будет за жизнь!
— Не надо плакать, — сказал он. — Господь скоро пошлет мне смерть, и увидишь, тебе тогдга будет легче.
— О боже, боже, не говори так! — крикнула она срывающимся голосом.
Очевидно, она ушла, а может быть силы отказали ей и она не могла больше говорить; по крайней мере теперь не было слышно ни звука, и Торбьорн вышел из сарая.
Первого же, кого ой встретил во дворе, он спросил:
— Что произошло между скрипачом Ларсом и Кнутом Нордхаугом?
— Что произошло? Гм… — сказал хусман Пер, сморщив лицо так, словно хотел что-то спрятать в складках кожи. — Да ничего особенного не произошло. Просто Кнут спросил Ларса, как звучит его скрипка на этой свадьбе, вот и все. Невеста стояла возле и все слышала.
В это время по двору проходила новобрачная. Она глядела куда-то в сторону, но, услышав имя Ларса, обернулась и посмотрела на них большими покрасневшими от слез глазами, полными тревоги; однако лицо ее оставалось холодным, таким холодным, что Торбьорн невольно подумал: неужели это ее голос он слышал только что в сарае. Теперь он начал кое-что понимать.
Неподалеку стояла его лошадь. Он исправил хомут и посмотрел, нет ли где поблизости жениха, чтобы попрощаться с ним. Искать его Торбьорну не хотелось, и он был даже рад, что больше не увидит его. Торбьорн уже залез в телегу, как вдруг услышал страшный шум и крики, которые неслись откуда-то слева, со стороны сарая. Из сарая появилась целая толпа людей; впереди шел крупный мужчина, который громко кричал:
— Где он? Он что, спрятался? Где он?
— Вон там! — ответил кто-то.
— Не пускайте его туда, — закричали другие. — Не то быть беде.
— Это Кнут? — спросил Торбьорн мальчика, который стоял возле телеги.
— Да, Кнут; он пьян, а когда он пьян, он всегда лезет в драку.
Торбьорн уселся поудобнее и хлестнул лошадь.
— Э, нет, дружок, постой-ка! — услышал он сзади чей-то голос.
Торбьорн попытался осадить лошадь; но та не останавливалась, и Торбьорн отпустил вожжи.
— Хо, да ты, я вижу, испугался, Торбьорн Гранлиен? — снова услышал он тот же голос, но уже значительно ближе.
На этот раз Торбьорн остановил лошадь, но оглядываться не стал.
— Слезай, идем выпьем с нами! Торбьорн повернул голову.
— Спасибо, но мне пора домой, — ответил он.
Пока они переговаривались, вся честная компания окружила телегу. Кнут стал перед лошадью, сначала потрепал ее по шее, потом задрал ей голову и осмотрел со всех сторон. Кнут был очень высок ростом, у него были светлые прямые волосы, тупой нос и большой тяжелый рот; его мутно-голубые глаза смотрели нагло и вызывающе. В его облике было мало общего с сестрой; пожалуй, такая же складка вокруг рта и такой же прямой лоб, но только ниже; казалось, будто тонкие черты лица сестры стали на его лице жесткими и грубыми.
— Сколько возьмешь за эту клячу? — спросил Кнут.
— Я ее не продаю, — ответил Торбьорн.
— Ты, может быть, думаешь, что у меня не хватит денег заплатить за нее?
— Не знаю, хватит у тебя или не хватит.
— А, значит ты сомневаешься? Берегись, тебе будет плохо.
Парень, который подпирал в гостиной стенку и запускал руку в волосы девушек, сказал своему соседу:
— А ведь Кнут робеет, не то что прошлый раз.
Кнут услышал эти слова.
— Я робею? Кто сказал, что я робею? — взвизгнул он.
Толпа вокруг них все роста.
— Эй, прочь с дороги, берегись! — закричал Торбьорн и хлестнул лошадь; он хотел поскорее уехать.
— Как ты кричишь мне: «Эй, прочь с дороги»? — угрожающе спросил Кнут.
— Нет, я разговариваю с лошадью; мне пора домой, ответил Торнбьорн, но сворачивать не стал.
— Ты чтоже едешь прямо на меня? — возмутился Кнут.
— Ну, так отойди, — ответил Торбьорн, и если бы лошадь не подняла голову, она уперлась бы прямо в грудь Кнуту.
Кнут ударил лошадь по голове, та встала на дыбы, толпа испуганно шарахнулась в сторону. Торбьорн был очень бледен, но он спокойно сказал Кнуту:
— Отойди немного, Кнут.
— Ты можешь меня объехать, — ответил тот.
Торбьорн направил лошадь прямо на Кнута, она опять встала на дыбы, но Торбьорн хлестнул ее
