программу, постепенно все более методично вколачиваю седьмую сонату Прокофьева — низкое положение рук, согнутые пальцы, Сельма Люнге считает, что надо играть именно так, чтобы добиться максимального эффекта от техники. Я думаю о своих странных снах, о Шуберте, не понимая, что, собственно, происходит у меня в голове.
После двух часов напряженной работы над тремя сложнейшими частями я иду на кухню выпить кофе.
Выглянув в окно, я вижу на дороге у наших ворот странную фигуру.
Дама. Лет семидесяти, в пальто и с палкой. Ее окружает какая-то грусть. В ней есть что-то беспомощное. Она стоит неподвижно и смотрит на дом.
Дама замечает меня.
Я стою на кухне, тоже неподвижно, и жду, что она пройдет дальше, но она не уходит. Только стоит и смотрит.
Тогда я надеваю куртку — уже холодно, ночью бывают даже заморозки.
И выхожу к ней, не спеша, потому что она выглядит смущенной, почти испуганной тем, что я иду к ней.
— Извините, — говорю я. — Не могу ли я чем-нибудь вам помочь?
Она делает вид, что собирается пройти мимо, но меняет свое решение, видя, что я настроен дружески.
— Простите, — говорит она и вопросительно смотрит на меня, — но я… я только хотела…
— Сударыня, вы не должны ничего мне объяснять, — говорю я как можно вежливее.
— Я Марта Скууг, — говорит она.
— Марта Скууг, — повторяю я с почтением. Значит, это мать Брура Скууга и бабушка Ани. Должно быть, она была на похоронах Ани. Хотя я ее не помню. Я ищу в ее лице черты Ани, но не нахожу ничего, кроме удлиненных ушей.
— А кто вы? — спрашивает она, глаза у нее настороженные.
Я протягиваю ей руку:
— Извините. Меня зовут Аксель Виндинг.
Она кивает, извлекая меня из своего личного архива.
— Конечно. — Она словно очнулась. — Вы тоже играли на конкурсе пианистов?
— Да, — говорю я. — И был женихом Ани.
— Ни Брур, ни Аня мне об этом не говорили, — решительно заявляет Марта Скууг.
— Ну что ж…
Она изучает меня, как старые люди любят изучать молодых.
— А что вы делаете в этом доме? Ведь Аня умерла, как вам, наверное, известно.
— Я снимаю комнату у Марианне Скууг.
— Комнату? Почему?
— Потому что я пианист. А в доме есть хороший рояль.
Она кивает, однако мои слова ее не убедили.
— И вы просто въехали в этот дом, где случилось столько трагедий?
— Да, — говорю я. — Но почему вы стоите на улице? Может, зайдете в дом?
Она качает головой.
— Я стою здесь, потому что хочу понять, — говорит она.
— Понять что?
— Понять, почему мой сын покончил жизнь самоубийством. Понять, почему все так ужасно получилось с бедной Аней.
— Этого понять невозможно.
— Не говорите так.
— Пожалуйста, зайдите в дом.
— Нет, благодарю вас. — Она качает головой. — Я хотела только взглянуть на все еще раз.
Некоторое время мы стоим молча.
— А как себя чувствует Марианне? — спрашивает Марта Скууг неохотно, словно вообще не хочет об этом говорить.
— Учитывая обстоятельства, неплохо. Старается много работать, не распускаться. Навести порядок в своей жизни.
— Марианне никогда этого не умела, — говорит Марта Скууг.
— Что вы имеете в виду?
Марта Скууг пристально смотрит мне в глаза.
— Но вы же понимаете, что на все есть причины, — говорит она почти сердито.
— Причины для чего?
— Для трагедии, конечно! — кричит мне Марта Скууг, как будто в этом есть моя вина. — Простите, — тут же спохватывается она.
— Что вы хотели этим сказать? — спрашиваю я.
— А то, что Марианне психически неуравновешенна. Вы прекрасно это понимаете. Вспомните, что ей пришлось пережить.
— Я об этом ничего не знаю.
— Так спросите у нее, если только она в состоянии говорить об этом.
— Меня пугают ваши слова.
Марта Скууг смотрит на меня, пораженная тем, что я не знаю каких-то обстоятельств.
— Но вы же должны знать, что она несколько раз лежала в психиатрической клинике?
— Я ничего не знаю, — бормочу я.
Она как будто понимает, что сказала лишнее, поворачивается и хочет уйти.
— Извините меня, — говорит она. — Я не думала, что меня кто-то увидит. Не знала, что дома кто-то есть. Мне просто было необходимо еще раз увидеть этот дом.
— Но почему бы вам не прийти к Марианне в гости? Она будет вам рада.
Марта Скууг трясет головой.
— Марианне не желает меня видеть, — говорит она. — Слишком многое стоит между нами. Я бы просила вас не говорить ей, что я тут была.
— Этого я вам обещать не могу, — говорю я.
А сам уже знаю, что никому не скажу об этой встрече.
Ребекка в снегу
Выпал первый снег. Тот, который еще растает. Который только завораживает. Как зимний путь он еще не годится. В эти дни ко мне приходит Ребекка, однажды утром, в середине бетховенской сонаты. Милая, верная Ребекка.
— Мне нужно было увидеть тебя, — говорит она, стоя в дверях. — Давай немного прогуляемся?
— С удовольствием.
Я надеваю зимнюю куртку и зимние сапоги. На Ребекке коричневая норковая шубка и хорошенькие розовые наушники. Как только мы выходим на дорогу, она берет меня за руку, как будто мы принадлежим друг другу на всю жизнь. Но ведь это не так.
— У тебя все в порядке? — заботливо спрашивает она. — Мне так тревожно за тебя.
— Почему?
— Из-за того, что тебя ждет, из-за этого трудного дебютного концерта. О, Аксель, я так счастлива, что я не на твоем месте!
Как только она это сказала, я чувствую себя более одиноким, но понимаю, что она права, что для тревоги есть причины. Не знаю, почему. Однако это так. Но я не могу рассказать об этом Ребекке.
