Это слишком интимно.
Сельма и Турфинн Люнге, вздрогнув, приходят в себя от своего скрытого сна.
— Марианне? — Турфинн, ничего не понимая, оглядывает комнату.
Ее тут нет. Я считаю время. Она сказала, что ей надо выйти в уборную, когда концерт только начался. Сейчас уже середина третьей части. Прошло, должно быть, почти полчаса.
— Успокойся! — Сельма Люнге огорченно смотрит на меня. — Чего, собственно, ты боишься?
Вот именно, чего я боюсь? — думаю я, выбегаю в прихожую, хватаю свою куртку и понимаю, что Марианне ушла из этого дома, что я должен бежать за ней, что вот-вот случится что-то ужасное.
Сельма и Турфинн Люнге бегут за мной в переднюю. Волосы у Турфинна снова торчат во все стороны.
— Бедный мальчик, — растерянно говорит он.
— Сейчас надо жалеть не меня!
— Не преувеличивай, — говорит мне Сельма Люнге.
Я выбегаю из дома, даже не попрощавшись. Знаю, что надо торопиться. Я бегу вниз к реке. Нужно как можно скорее попасть в дом Скууга, думаю я. Но на улице темно, и скользко. Ночные заморозки. Я скольжу на камнях. Мне трудно найти знакомую тропинку, и я не знаю, какой сегодня уровень воды в Люсакерэльве. Но светит луна. Она уже взошла. И почти полнолуние.
Река отливает серебром. Я на дне долины. Вижу черные камни. Я не должен оступиться.
Первый раз я не думаю о маме, когда перехожу через реку.
На середине реки один камень оказывается слишком скользким. Я падаю в воду, брюки мгновенно намокают, вода ледяная.
— Черт! — ругаюсь я и скольжу по камням дальше.
Наконец я на другом берегу.
И вижу, что на тропинке валяется шаль Марианне.
— Марианне, — говорю я, словно она рядом. — Что ты сделала?
Я бегу через ольшаник, хотя там слишком темно. Ничего не вижу даже перед собой. Что там за ветками?
— Марианне! — кричу я. — Ты здесь?
Но ее там нет. Я ударяюсь лбом о дерево, у меня течет кровь, но это неважно.
Ее шаль, думаю я. Черт, что она с собой сделала?
— Марианне! — снова кричу я. — Марианне!
Я бегу наверх на Эльвефарет. В висках у меня стучит. Наконец я выбегаю на дорогу. И вижу дом. Внутри горит свет. Значит, она уже там. Дверь распахнута. Пожалуйста, заходи.
Я бегу, шатаясь, влетаю в дом.
— Марианне! — кричу я. — Марианне!
Заглядываю на кухню, заглядываю в гостиную. Хочу подняться на второй этаж, в запретную комнату. Но это неправильно. Она в подвале. Конечно, она в подвале! Я бегу вниз, спотыкаюсь на лестнице, ударяю колено о каменную стену, мне больно.
Больше я не кричу. Ноги дрожат. Я знаю, что она здесь. Конечно, здесь. На лестнице горит свет.
Я распахиваю дверь кладовой, где стоит морозилка. Меня трясет.
Марианне стоит на табуретке. Бирюзовое платье она сняла. Стоит в бюстгальтере. Она смотрит на меня, лицо у нее искажено, оно выражает бессилие и гнев.
— Зачем тебе веревка?! — ору я ей в бешенстве, как будто она находится в сотне метров от меня. — Зачем тебе эта веревка?!
ЧАСТЬ III
Запретная комната
Всю первую неделю, пока Марианне лежит в клинике, я почти не выхожу из дома. В начале лечения мне не разрешено ей звонить. Зато мне каждый вечер звонит Сельма Люнге. Она беспокоится как за меня, так и за Марианне. Я замечаю, что она старается повлиять на меня, заставить меня разобраться в моей жизни, решить, правильно ли с моей стороны еще теснее связать себя с женщиной, которая, во-первых, намного старше меня и, во-вторых, у которой за плечами такая страшная история.
Я выслушиваю ее, понимая, что ее беспокоит мое будущее. Независимо от того, что она говорит, повлиять на меня она не может. Я не хочу освобождаться. Не хочу уходить из этого дома. Хочу быть там, где Марианне. И если я сейчас не могу быть вместе с ней, я хочу хотя бы оставаться в том доме, где она живет.
Без нее в доме пусто. И мне трудно сосредоточиться. Каждый день я по шесть-семь часов провожу за фортепиано. Анин рояль опять превратился в доску для забивания колышков. Я могу играть только этюды. Тогда можно ни о чем не думать. Я оказываюсь в странной пустоте. Наверное, такая пустота и означает тоску по близкому человеку? Я не знал, что так бывает, что можно так сильно к кому-нибудь привязаться, так переживать за кого-то, так болезненно тосковать.
Дом затих без Марианне. Вечером я пытаюсь слушать собранные ею пластинки Джони Митчелл. Завариваю себе чай и сажусь на диван, как имела обыкновение сидеть Марианне. Но без нее это совсем не то. Даже музыка стала другой.
В конце первой недели я неожиданно оказываюсь перед запретной комнатой и решаю, стоит ли мне туда зайти. Трудный выбор. Марианне запретила мне в нее заходить. Она хотела что-то скрыть от меня. Если я нарушу ее волю, у меня будет нечистая совесть, но если я не войду в эту комнату, я, возможно, так и не пойму ту борьбу, которую ведет Марианне. Мне звонил ее врач, он уверяет, что Марианне психически здорова, что у них хорошие прогнозы, курс лечения ей поможет, просто она слишком долго находилась в глубокой депрессии, сама этого не понимая, что она духовно угнетена потерей, отягощенной сильным чувством вины.
Но все ли он мне сказал?
Я принял решение и открываю дверь. Давать задний ход уже поздно. Я вхожу в запретную комнату. В ней нет ничего необычного. Кабинет как кабинет. Письменный стол с телефоном, на книжной полке несколько папок. Я читаю наклейки. Счета и документы. Одна папка отведена для Союза врачей- социалистов. А вот папка, на которой написано одно слово: Марианне.
Я снимаю ее с полки и кладу на письменный стол. Сижу за ним и перелистываю письма из разных клиник, копии эпикризов за многие прошлые годы. Мне понятны не все медицинские термины. Но несколько слов словно бьют меня под дых: «…сильные суицидальные наклонности», «…определенные признаки психоза», «…нужно охранять от самой себя». Я смотрю на даты. Первое письмо от врача датировано ноябрем 1952 года. Ей тогда было семнадцать. В том году она вызвала у себя выкидыш. Господи, думаю я, значит, попытка самоубийства связана не только с теперешней трагедией. Значит, это был приступ душевной болезни, которой она страдает уже давно. А это гораздо опаснее.
Я отношу папку обратно на полку и ставлю туда, где она стояла. И некоторое время в растерянности оглядываю комнату. Должно быть что-то еще, думаю я. Что-то, чего я не заметил.
