Сегодня день рождения Марианне, на несколько дней раньше моего. Мы с ней оба скорпионы по гороскопу. Сложный случай.
Я просыпаюсь утром в Аниной комнате и вижу, что идет снег. Встаю, принимаю душ и оживаю. Сегодня я снова ее увижу. Сегодня мне разрешили туда прийти. Сегодня я смогу поговорить с ее врачом. Сегодня я своими глазами увижу, каково ей там.
Я смотрю в окно кухни. Сказочный мир. Снег в ноябре. В начале ноября. Может, на этот раз он уже не растает?
Как бы там ни было, меня окружает белоснежный мир. Я еду на трамвае в город, у «Халворсена» — лучшей кондитерской в городе — покупаю пирожные с марципаном. Заглядываю в винную монополию и покупаю бутылку дорогого шампанского. Пусть увидит, как серьезно я к ней отношусь.
Потом иду на Западный вокзал и беру билет на поезд. Клиника находится в часе езды от города. Я это знал давно.
Но никогда не думал, что когда-нибудь окажусь поблизости от нее, во всяком случае, не для того, чтобы посетить женщину, с которой живу.
Поезд покидает пределы города. Я вижу усадьбы, реки, разбросанные участки, застроенные виллами. Все это производит на меня сильное впечатление. Я слишком долго не покидал дом Скууга. День за днем, занимаясь на фортепиано и размышляя, я видел только зеленые ели. Теперь я знаю каждую шишку на елях Эльвефарет.
На маленькой станции я выхожу из поезда. Там уже ждет автобус. Мы едем среди зимнего великолепия. Мир нов и полон надежд. Да. Снег держится. Из-за туч выглядывает солнце. Тридцать шестой день рождения Марианне залит солнцем.
Клиника расположена в лесу. Автобус останавливается на стоянке для машин. Я вижу низкое деревянное здание. В окне мелькает лицо. Марианне? Видела ли она меня? Я захожу в приемную и называю себя. Никого нет, кроме женщины, которая пробегает через приемную и мгновенно скрывается.
Другая женщина записывает мои данные — фамилию, имя, дату и время прихода. Просит меня сесть и подождать.
Я сажусь на старомодный красный диван.
Какая тишина, думаю я. Почти такая же, как в доме Скууга, когда я не занимаюсь.
Я жду, что Марианне выйдет из одного из двух коридоров, но приходит ее врач, женщина без макияжа, возраста Марианне, с крепким рукопожатием и прямым взглядом. Она представляется, но я тут же забываю ее фамилию. Мне трудно сосредоточиться.
— Давайте сядем, — говорит она. — Я кое-что должна узнать у вас, прежде чем вы ее увидите.
— Я вас слушаю.
— Марианне вас очень любит, — говорит врач. — Она часто о вас говорит. Кое-что все время повторяется. Она хочет, чтобы вы чувствовали себя свободным от нее. Это ее выражение. Она уверена, что она для вас обуза.
— Такой вопрос мы должны решить вместе.
— Это верно. — Врач со мной согласна. — Но сейчас ей приходится думать о многом. Она находится у нас на лечении. Принимает лекарства. Ей нельзя испытывать страх. Мы понимаем, что делаем. На ее личность лечение не повлияет, если вас это беспокоит. Мы здесь пытаемся истолковать сигналы, которые она нам подает. Ее тревожит, что вы слишком молоды, и это вполне естественно после всего, что случилось. Она вас любит. Очень любит. Но вместе с тем чувствует себя виноватой, что вы оказались в таком положении. Я не хочу вмешиваться в ваши отношения. Меня они не касаются. Я только хочу подготовить вас к тому, что она хочет серьезно с вами поговорить.
Меня охватывает какая-то усталость. И даже гнев. Неужели уже никто не воспринимает меня всерьез? Думает, что я настолько неустойчив и непостоянен? Однако врач заставляет меня задуматься точно так же, как заставила вчера вечером Ида Марие Лильерут. У меня есть возможность сейчас же со всем покончить, выбрать другой путь в жизни. Марианне здесь лечат. Здесь люди, которые наблюдают за ней двадцать четыре часа в сутки. И когда врач встает, чтобы пойти за Марианне, я чувствую, чувствую до слез, что этот выход немыслим. Я не могу жить без Марианне.
Наконец она приходит. К счастью, одна. Марианне. В джинсах и в теплых зимних сапогах. Палестинский платок и зеленое пальто с капюшоном. Волосы зачесаны назад и завязаны «конским хвостом», обнажая ее красивый лоб. Она быстро целует меня в губы, глаза у нее почти веселые, хотя кожа выглядит сухой и нездоровой, и я вижу, глубоко заглянув ей в глаза, что ей плохо.
— Приехал, мальчик мой!
— Поздравляю с днем рождения, — говорю я и протягиваю ей пирожные.
Она начинает смеяться. Я немного оттаиваю. Смех почти такой же, каким я его помню.
— Ты привез мне пирожные!
— Да, из кондитерской «Хальворсена». Я привез и шампанское. Но не знаю, можно ли тебе здесь пить вино?
— Вообще-то нельзя, — шепчет она. — Но давай выпьем его потом у меня в палате. Мне это необходимо!
— Здесь так плохо?
— Нет, вовсе не плохо. Но слишком много странных правил. А я привыкла сама устанавливать правила. Ставить диагнозы.
— А тебе уже поставили диагноз?
— Во всяком случае, я знаю, каким он будет. Маниакально-депрессивный психоз. Но мне все равно, что они скажут. Давай пойдем погуляем?
Пирожные остаются в приемной. Шампанское спрятано у меня в сумке. Мне непривычно, что она так открыто говорит о своем диагнозе. Словно для нее естественно говорить со мной о своей болезни. Раньше было не так. Но мне это нравится, хотя я и теряюсь. Слишком большая перемена. И что, собственно, означает такой диагноз? Она больна? Серьезно больна? Больна сейчас, в эту минуту, когда идет со мной на прогулку по расчищенным тропинкам среди сосен, а зимнее солнце сверкает на белом снегу?
— Как там дома? — спрашивает она и берет меня за руку, словно ничего не изменилось.
— Хорошо, — отвечаю я. — Но пусто. Мне тебя не хватает.
— Ты в этом уверен? — спрашивает она и уже через двести метров крутит себе самокрутку. Все почти как раньше, думаю я.
— Да, — отвечаю я вслух.
— А запретная комната? Ты был в ней?
— Нет.
— Ты лжешь, — говорит она и глубоко затягивается. — Конечно, ты был в ней. Каждый нормальный человек уже побывал бы там после того, что случилось. Неужели ты не можешь признаться, что был там?
— Да, я там был.
— Хорошо. Значит, ты прочитал эпикризы. И теперь знаешь, чем я страдаю. Поэтому ты, если ты такой энергичный человек, каким я тебя считаю, должен сообразить, что тебе надо бросить меня, бросить это тридцатишестилетнее тонущее судно, пока не поздно.
— Не смей так говорить! — Я сержусь.
Она с сожалением смотрит на меня, внезапно заинтересовавшись тем, что я сказал.
— Прости, — говорит она тихо. — Я не хотела тебя обидеть. Я только хотела подчеркнуть, что ты должен чувствовать себя свободным. Я пробуду здесь три месяца, хотя за это время я, очевидно, возненавижу это заведение. Но врач не может лечить самого себя. Я больше не вижу себя со стороны. Мне остается только покориться. А ты способен увидеть нас со стороны и сделать верные выводы?
— Я вижу нас только изнутри, — признаюсь я. — И не знаю никакого другого ракурса.
