религию или повредиться в уме. Но я думаю о них все чаще как о живых, как о моих собеседниках. Во мне было черным-черно, когда они были только мертвые. Теперь я живу с надеждой когда-нибудь снова их увидеть.
— Надеюсь, это будет тебе дано, — говорю я. — Но также надеюсь, что произойдет это еще не скоро.
— Не бойся, — говорит она и пожимает мне руку.
— А что твоя подруга?
— Не надо о ней говорить, — мрачно просит Марианне. — Не теперь.
— Но разве и она тоже не часть твоей жизни?
— Конечно, часть. Иселин — это любовь. А любовь не забывают.
Она сказала мне ее имя, думаю я. Иселин. И она врач. В Норвегии не так много врачей с таким именем. Возможно, мне удастся ее найти.
Но я думаю не об этом, когда Марианне провожает меня к автобусу, когда мы идем между соснами и вокруг нас царят тишина и покой. Место выглядит покинутым.
— Да есть ли здесь люди? — спрашиваю я.
— Есть, всегда, — смеется Марианне. — А когда ты уедешь, я пойду в комнату дежурных пить кофе и курить самокрутки с ночными сестрами. Не беспокойся за меня.
Обратно в Осло
Я возвращаюсь в Осло. Вспоминаю все, что мне было сказано за эти последние сутки. Все, что сказал я сам. За окнами поезда уже наступила зимняя ночь. Купе почти пустое. Только жалкая двадцатилетняя девчонка сидит в другом конце купе и читает «Love».
Действительно ли я хочу остаться с Марианне Скууг?
Как они могли даже спрашивать об этом? — думаю я.
За тот час, что я еду в поезде, я вспоминаю всю свою жизнь. Мне кажется, что я обязан перед самим собой основательно продумать все, что со мной происходит. Найти ответ, в том числе и для себя самого, чего я хочу от будущего. Сам ли я сделал этот выбор — дебютировать с возможно самой престижной подписью — подписью Сельмы Люнге — под моей игрой и со слушателями из ее самых влиятельных кругов? Да, думаю я. Это мой выбор. Ну, а сам ли я выбрал, что хочу жить с женщиной, которая старше меня на семнадцать лет, страдает маниакально-депрессивным психозом, пережила несколько суицидальных приступов в своей жизни и, ко всему этому, овдовела и потеряла единственную дочь? Да, думаю я. Это тоже мой выбор.
И когда я поздним ноябрьским вечером выхожу в город из Западного вокзала, я думаю о том, что роковой выбор, сделанный мною теперь, наложит отпечаток на всю мою жизнь.
Я не могу избавиться от стоящей перед глазами картины. Марианне стоит на табуретке. Она сняла платье, чтобы веревка лучше обхватила ее шею. Не могу забыть ее искаженное лицо, бледную кожу, белый бюстгальтер. Отчаяние и злость в ее взгляде из-за того, что я помешал ей умереть.
Симфонии. Ничейная земля. Вороны
Я на ничейной земле. Но и симфонии тоже там. Марианне сделала мне подарок, думаю я.
Я занимаюсь, играя этюды. Стучу молотком по своим колышкам.
Но когда наступает вечер, когда низкое зимнее солнце смотрит прямо в панорамное окно гостиной, я ставлю симфонии. Симфонии Брура Скууга. Лучшие великие записи. Караян в Deutsche Grammophon. Маазель и Солти в Decca. Кубелик и Йохум в Philips. Барбиролли и Адриан Боулт в EMI. Фриц Рейнер в RCA. Орманди и Бернстайн в Columbia. Анкерл в Supraphon.
Каждый день я слушаю по симфонии. Моцарт, Гайдн, Бетховен, Шуберт. Шуман. Брамс, Брукнер, Сибелиус, Нильсен.
И утопаю в Малере. В медленных частях.
Да, пришло время для медленного. Раньше все происходило слишком быстро.
Я слушаю и смотрю на ели.
Смотрю на ворон. Они почти все время сидят на деревьях. Не имею понятия, что они делают. Я сижу в гостиной один и сам себе кажусь бессмысленным. Слушаю последнюю часть Третьей симфонии Малера. Бетховен написал «К радости». Это ода любви. Я вспоминаю один случай с мамой, это было на Мелумвейен. Мне тогда было шесть лет. Помню, она однажды сказала, когда я уже лежал в постели: «Вставай, Аксель, идем на улицу, увидишь, как ворона-мама выпускает своих птенцов из гнезда!» Катрине, прямая как свечка, торжественная и нетерпеливая, уже ждала за домом. В деревьях на склоне трамплина стоял страшный шум. Семья ворон распалась. Мама-ворона сидела на дереве и каркала. Призывно и в то же время успокаивающе. Ее дети летали между вершинами деревьев. Это был их первый полет, одних в целом мире. Мама заплакала. Я тогда не понял, почему она плачет. Но думаю, что теперь, сидя один перед динамиками в доме Скууга и слушая Третью симфонию Малера с Бернстайном, мне кажется, я понимаю. Она плакала от любви.
Хватит ли у меня сил?
Иселин Хоффманн
Прошло совсем немного времени, и я нашел Иселин Хоффманн. Врач-дерматолог. От мамы, а может, от отца, мне досталось в наследство одно неприятное качество — я слишком прямой человек. Особенно когда сержусь. Но я не сержусь, когда звоню по телефону Иселин Хоффманн. Я только называю свое имя.
— Я знаю, кто ты, — быстро говорит она. — Что тебе надо?
— Хочу с вами встретиться.
— Да, можно встретиться. Даже нужно.
Мы встречаемся в «Вессельстюен», небольшом хорошем ресторане недалеко от стортинга. Это предложила она.
Мы договорились на этот вечер. Я заказал столик. Обратившись к метрдотелю, я ссылаюсь на свой заказ.
— Ваша гостья уже ждет вас, — вежливо отвечает метрдотель и ведет меня через весь ресторан.
Я оглядываю столики. Кто же здесь она? Красивая брюнетка, которая в одиночестве сидит в углу? Типичная блондинка, что сидит у окна и кого-то ждет? Метрдотель ведет меня дальше, к столику в самом конце зала. Иселин Хоффманн уже заказала себе пиво.
— Вот ваша гостья, — говорит метрдотель. — Вам что-нибудь принести, пока вы ждете свой заказ?
— Да, колу, пожалуйста, — прошу я.
