видный мужчина: решительный, уверенный, статный бородач вроде тех благородных героев, которых я играл в последние годы, когда посчитали, что я достиг седой величественности образа. Не знаю, кем он был и чем занимался. Наверное, одно из условий моего профессионализма – ничего не знать о преступлениях человека, на котором мне предстояло показать свое убедительное искусство. Методы свои я помню смутно; я не пользовался инструментами вроде клещей, игл, каленого железа, поскольку сам являлся орудием пытки. Я особым способом хватал жертву и сжимал ее до тех пор, пока кости не начинали выгибаться, а внутренности – деформироваться. Моей силе невозможно было противостоять; рано или поздно сдавались все. Все, кроме того бородача, который победил меня, просто не обратил на меня внимания, не признал моего существования. Да, он страдал, я подверг его самой жестокой пытке, настоящему шедевру боли, от которой он извивался, дрожал и скрежетал зубами, однако получалось, что его страдания были собственными, внутренними: ему приходилось бороться с собой, а не со мной, со своей безжалостной силой, волей и энергией. Я словно бы и не участвовал. Я ощущал жар его плоти и зловоние страданий. Он рванулся от меня, подняв лицо к закопченным сводам подземелья, освещенным неверным, мерцающим светом; он кричал, он стонал, пот капал с бороды, из глаз текла кровь. Никогда еще во сне я не испытывал такой острой эротической близости палача с жертвой и в то же время никогда так не отстранялся от ее боли. Меня там не было –
Увлекшись воспоминаниями об этом сне, со всей его жестокостью и таинственным великолепием, я чуть было опять не упустил Квирка: когда мы оказались на окраине города, он неожиданно нырнул в узкий проулок между высокими белыми стенами, заросшими поверху зеленью и кустами буддлеи. Я знал, куда ведет этот путь. Я отпустил Квирка настолько, что, если бы он обернулся, а мне негде было бы укрыться, он с такого расстояния все равно бы не узнал меня. Он ускорил шаг, продолжая поглядывать на небо, которое становилось все более грозным. Собака, сидящая у задней калитки сада, залаяла на него, и он безуспешно попытался ее пнуть. Переулок вилял до тех пор, пока не вывел к некоему подобию беседки, притаившейся под сенью двух буков, с поилкой для лошадей, покрытой лишайником и снабженной древним зеленым насосом. Здесь Квирк остановился, несколько раз качнул рукояткой насоса, нагнулся, набрал пригоршню воды и утолил жажду. Я тоже остановился, смотрел на него, слушал плеск льющейся на камень воды и шепот бриза в листве деревьев. Стало безразлично, увидит он меня или нет; даже если бы он обернулся и узнал меня, это уже не имело значения: мы бы так и шли – он впереди, я за ним, с неослабевающей страстью, но зачем и для чего – не знаю. Однако Квирк не оглянулся, постоял немного под деревьями и возобновил свой путь. Я последовал за ним и остановился там, где останавливался он, нагнулся там, где нагибался он, так же поработал рукояткой насоса, так же набрал пригоршню и сделал глубокий глоток сверхъестественной субстанции с привкусом земли и ржавчины. Надо мной зловеще перешептывались деревья. Я словно был странствующим богомольцем, что остановился у священной рощи. Тут неожиданно полил дождь, я услышал, как он хлещет за спиной, обернулся и увидел, что он несется ко мне стеной по переулку, словно вздымающийся занавес, и вот уже неистовый холодный прозрачный водопад бросился мне в лицо. Квирк перешел в легкий галоп, поднимая воротник куртки. Я услышал, как он выругался. Поспешил за ним. Ничего не имею против дождя: в ливне есть нечто торжествующее. Тяжелые капли колотили по листьям буков и плясали на дороге. Раздался треск, а следом ударил гром, словно в небесах рухнуло нечто гигантское. Квирк пригнул голову с прилипшими редкими волосами и припустил со всех ног из переулка, прыжками лавируя между лужами, словно большая неуклюжая птица. Мы выскочили на площадь. Теперь нас разделяло не более дюжины шагов. Квирк двигался вплотную к монастырской стене, придерживая куртку у горла. Он остановился у моего дома, открыл ключом дверь, прошмыгнул в холл и был таков.
Я не удивился. С самого начала что-то подсказывало мне, куда именно лежит наш путь. Казалось таким естественным, что Квирк привел меня прямо домой. Я стоял, дрожа от холода, и думал, что же дальше. Дождь стучал по листве вишневых деревьев; насколько же они терпеливы и стойки. На какой-то миг я представил, что мир сейчас безропотно терпит страшные муки. Я нагнул голову, и дождь принялся хлестать меня по спине. Затем сзади начал приближаться глухой стук копыт: подняв голову и обернувшись, я увидел парнишку верхом на черно-белой неоседланной лошадке. Он ехал через площадь в мою сторону. Поначалу мне удалось различить лишь неясный контур лошади и наездника, настолько плотной была завеса дождя. С тем же успехом незнакомец мог оказаться и фавном, и кентавром, но все же это был мальчик на лошади, в грязной фуфайке, коротких штанах и босиком. Средством передвижения служила унылая кляча с провисшей спиной и раздутым животом. Лошадь доцокала до меня и настороженно покосилась. Несмотря на ливень, паренек мне казался совершенно сухим, словно его защищал от дождя невидимый стеклянный щит. Поравнявшись со мной, наездник натянул веревочные поводья, и лошадь перешла на неровный шаг. Я хотел было заговорить с ним, но не смог, потому что не представлял, о чем. Мальчик то ли улыбнулся, то ли состроил гримасу, значения которой я не понял. У него были изможденное бледное лицо и рыжие волосы. Я обратил внимание на старомодный ремень: в его возрасте я сам носил такой же пояс из красных и белых эластичных полосок с серебряной пряжкой в виде змеи. Я думал, что он заговорит со мной, но он молчал, продолжая то ли улыбаться, то ли гримасничать. Затем щелкнул языком, тронул пятками бока лошади, и они направились в тот переулок, откуда я недавно вышел. Я последовал за ними. Дождь мало-помалу стихал. Я вдыхал лошадиный запах, напоминавший дух мокрой мешковины. Возле боковой калитки сада кляча остановилась, паренек оглянулся, спокойно и безучастно поглядел на меня, опираясь рукой о круп лошади. Что за безмолвное сообщение передали мы тогда друг другу? Я жаждал какого-то знамения. Через мгновение он отвернулся, дернул веревочные поводья, и лошадка двинулась дальше, словно заводная. Так они и ехали по кривому переулку, пока не скрылись из виду. Я навсегда запомнил этого мальчика и его пеструю кобылку, растаявших в пелене летнего дождя.
Я осмотрел калитку. Это был, что называется, задний вход, старая деревянная дверца, темная, вся трухлявая. Она держалась на двух больших ржавых петлях, вмурованных в беленую стену, и закрывалась на ржавую задвижку. В детстве я часто приходил из школы домой через эту калитку. Я подергал задвижку. Поначалу она не поддавалась, но я не отступал, и наконец толстый, с мой большой палец, цилиндр заскрипел и повернулся. За калиткой простирались густые заросли ежевики, и пришлось надавить посильнее, чтобы протиснуться. Дождь перестал, и солнце стыдливо показало свой лик. Я притворил за собой калитку и некоторое время стоял, озираясь. Сорняки кое-где достигали высоты плеча. Перепутанные розовые кусты пригнулись, роняя капли, от измятой травы поднимался пар, и листья лопухов размером с лопату сверкали бриллиантами брызг. Влага выманила улиток, и теперь они были повсюду: ползали в траве и покачивались на колючих ветках шиповника. Я направился к дому, его неряшливая задняя стена с явным отчаянием взирала на буйство зелени. Крапива жалила меня, паутина, вся в жемчужных каплях, вуалью ложилась на лицо. Запах умытых дождем сорняков живо напомнил детство. Солнце набирало силу, мокрая рубашка нагревалась на спине. Я чувствовал себя героем старинной саги, который после долгих странствий, уже без шлема, уставший и израненный, вышел на опасную прогалину. Дом следил за мною пустыми неузнающими глазами, не подавая признаков жизни. Я вошел во двор. Повсюду валялись ржавые предметы кухонной утвари: стиральная доска и каток для отжимания белья, старый холодильник с жутковатыми белыми внутренностями напоказ, сковородка с пригоревшим куском чего-то жареного. На все это я смотрел выжидающим взглядом незнакомца, словно видел впервые.
Теперь, через забранное решеткой подвальное окно, я разглядел Квирка, вернее его голову, повернутую от меня на четверть оборота. Жуткое зрелище – большая круглая голова на уровне земли, словно его зарыли по шею внутри клетки. Поначалу я не понял, чем он там занят. Он то нагибал голову, то резко выпрямлялся, казалось, будто он ровно и бесстрастно разговаривает, словно читает лекцию или заучивает слова. Тогда я шагнул вперед, чтобы получше рассмотреть, и увидел, что он сидит за столом перед тарелкой с едой и методично работает ножом и вилкой. Теперь солнце припекало шею, а кожу саднило от ожогов крапивы и царапин, полученных в зарослях шиповника, а густой мрак, в котором находился Квирк, казался таким прохладным и манящим. Я двинулся к высокой и узкой задней двери, напоминающей квадратного часового в будке, с наслоениями черной краски и двумя зарешеченными окошками, расположенными так высоко, что, казалось, будто дверь рассматривает меня с подозрением и угрозой. Я попробовал повернуть ручку, и дверь сразу же легко и приветливо распахнулась. Я осторожно шагнул через порог, нетерпеливый и настороженный, словно жена Синей Бороды. И тут же, словно одушевленная, дверь за спиной чуть слышно вздохнула и закрылась.
