взрослого в школьной форме, еле сходящейся на животе, в шапочке на большой круглой голове, близнеца Траляля моего так же одетого Труляля. Наши мамы сидели в гостиной и вели тихую степенную беседу за чаем и пирожными, а нас выслали в сад поиграть. Мы неловко молчим, мальчик-взрослый Квирк и я, друг на друга не смотрим и ковыряем лужайку носками ботинок. Даже солнцу, похоже, скучно. Квирк наступает на слизняка, давит его, оставив на траве длинную размазанную соплю. Я, вероятно, старше его на пару лет, но мы выглядим одногодками. Из заднего кармана коротких штанишек Квирк извлекает фотографию – на кухонном стуле развалилась жирная девица в шляпе-колоколе и шелках и, широко разведя ляжки, с безразличным видом засовывает в себя огурец. «Оставь себе, если хочешь, – сказал он. – Мне она уже надоела». В небе вот-вот прогремит гром. Мы опустили головы, разглядывая фотографию. Я слышу его прерывистое дыхание. «Здоровенная шлюха, скажи?» Первая крупная капля дождя падает на фотографию. День темнеет, будто синяк.
Был это Квирк или кто-то другой, например мальчик, который стал моей первой любовью? Я о нем еще не рассказывал? Не могу вспомнить, как его звали. Они с матерью жили у нас одно лето. Возможно, приехали из Англии или Уэльса; их выговор был нездешний. Его мать попала в серьезную переделку – скрывалась то ли от долгов, то ли от изверга-мужа. Целыми днями не вставала с постели, лежала там безмолвно, пока наконец моя мама, устав теряться в догадках, не проникла к ней с чашкой чаю или вазой с розами из нашего сада в качестве предлога. Мы с ее сыном были одногодками, нам исполнилось, кажется, девять, но точно не больше десяти. Он не отличался красотой или чем-то еще. Помню жидкие рыжеватые волосы, веснушки, плохое зрение, большие руки и крупные костлявые жесткие колени. Я обожал его; по ночам в постели думал о нем, изобретал приключения, в которых мы вместе сражались с бандитами и племенами краснокожих. Мою любовь, разумеется, не пятнали плотские желания, и она осталась безымянной; я и представить себе не мог, что это называется любовью, сгорел бы от стыда, услышав такое. Не знал я и о том, как он сам относится ко мне, видит ли мою привязанность. Однажды, когда мы вдвоем шли по улице – я всегда сиял от гордости, что нас видят вместе, казалось, все вокруг оглядываются и любуются нами, – я машинально, без всяких задних мыслей, взял его под руку, он сразу напрягся, нахмурился и отвернулся, а через несколько шагов, с тем же наигранно-деловым видом, тихонько освободился. Ночью накануне его отъезда я, уже переполненный горем, прокрался на первый этаж, застыл перед их комнатой и попытался услышать, как он дышит во сне, а лучше даже – кто знает? – не спит и думает обо мне, и тут вдруг, к моему ужасу и восторгу, донеслись приглушенные звуки судорожных рыданий, я хрипло прошептал его имя; через секунду дверь приоткрылась, и в щели вместо него показалось распухшее, мокрое лицо его матери. Она ничего не сказала, только посмотрела на меня, новичка в искусстве горевать, судорожно вздохнула и безмолвно закрыла дверь. Наутро они уехали совсем рано, он даже не пришел попрощаться. Я стоял у окна и смотрел, как мать и сын волокут через площадь свои чемоданы, но даже, когда они исчезли из виду, все еще видел его большие ноги в дешевых сандалиях, покатые плечи, завиток бесцветных волос на затылке.
Теперь отвернемся от яркого солнца, раздавленного слизняка, непристойной картинки, пролистаем десятилетия и окажемся в доме.
– Вам ни разу ничего не привиделось? – спросил Квирк. – Говорят, здесь водится всякая нечисть.
Я посмотрел на него. Он не отрывался от карт.
– Нечисть? Какая?
Он пожал плечами:
– Да рассказывали всякое. Старые байки.
– Что за байки?
Он откинулся, стул под ним заскрипел. Покосился в дальний темный угол, куда не доставал свет пламени. Лили тоже подняла голову и смотрела на отца, чуть приоткрыв рот и кривя губы; напрасно она так делает, сразу становится похожей на слабоумную.
– Не помню, – наконец отозвался Квирк. – Что-то про ребенка.
– Ребенка?
– Он умер. И мать тоже. Должно быть, из тех, которые здесь, ну, понимаете, снимали комнату…
Он посмотрел на меня, кивнул на девочку и едва заметно мигнул.
– Он хочет сказать, – пояснила Лили с подчеркнутой иронией, – что та женщина забеременела. Я, понятное дело, не знаю, откуда появляются дети.
Квирк сделал вид, что ничего не слышал.
– В старых домах всегда странности бывают, – примирительно произнес он. – Хожу семеркой.
Жизнь, жизнь… Вечная неожиданность. Стоит подумать, что ты к ней приноровился, вызубрил роль – кому-то из состава придет в голову сымпровизировать, и спектакль разваливается к чертям. Сегодня нежданно-негаданно появилась Лидия.
– Интересно, как я могла предупредить, что приеду, если ты, судя по всему, вырвал телефон с корнем? – бросила она.
В тот момент я сидел в своей норе и делал заметки. Я еще не рассказал об этой маленькой комнатке, укрытии, пристанище? Она расположена в задней части дома: три высокие бетонные ступеньки вверх, за низкой арочной зеленой дверью, которая почему-то наводит на мысль о келье. Думаю, комнату соорудили уже после того, как дом закончили, в качестве жилья для прислуги, chambre de bonne, хотя, по замыслу строителей, жить здесь смог бы лишь карлик. Только в центре помещения можно встать в полный рост, потому что потолок спускается под углом к стенам, с одной стороны – почти до пола. Похоже на палатку или чердак в большом кукольном доме. Я поставил сюда маленький бамбуковый стол, за которым пишу, и плетеный стул из буфетной. В стене напротив двери, у моего локтя, прорезано маленькое квадратное окошко, из которого виден солнечный уголок сада. Снаружи, прямо у окна, пышно расцвела старая герань, и, когда солнечные лучи падают на нее под определенным углом, страницы моего блокнота становятся розоватыми. Утром я забираюсь сюда, как под водолазный колокол, закрываюсь от всяческих Квирков и размышляю, грежу, вспоминаю, время от времени записываю пару строк, случайную мысль, сон. В стиле этих заметок ясно различимо тяготение к риторике, очевидно, неизбежное зло, учитывая актерские навыки, и все же частенько я ловлю себя на том, что, записывая фразу, произношу ее вслух, словно обращаюсь к знакомому благожелательному слушателю. С тех пор, как выяснил, что в доме обитает семейство Квирк, я проводил в моем убежище все больше и больше времени. Мне хорошо, по крайней мере, лучше их, в этой скрытой ото всех комнате, посреди спокойного моря своего «я».
Моя жена – женщина видная во всех отношениях. Она служила надежным щитом от стрел и ядер, которые внешний мир метал в наш маленький семейный мирок. Видели бы вы, как съеживались критики в вечер премьеры, узрев надвигающуюся на них Лидию, вооруженную сигаретой и бокалом вина. Однако она не лучшим образом справляется с эмоциональными трудностями. Думаю, папа слишком потакал дочери, и в результате она всю жизнь считала, что всегда будет у кого-то на попечении, кто вместо нее станет заниматься нежданными проблемами и неизбежными передрягами супружества. Дело не в том, что она сама не справится; как я уже говорил, она куда внушительнее меня, когда речь заходит о бытовых вопросах. Просто моя жена отличается поистине королевским убеждением, что не пристало ей расходовать по пустякам запас энергии, который она бережет ради общего блага на тот день, когда придет настоящая беда, и Лидия рванется в бой под реющими знаменами, в кольчуге и шлеме с пышным плюмажем. Когда из своего дальнего уголка за зеленой дверью я услышал ее голос, то на мгновение запаниковал, словно я – беглец, загнанный в несуществующий угол, а она – глава тайной полиции. Я отважился выбраться из норы и обнаружил Лидию, которая вышагивала по холлу в гневном возбуждении. Лидия облачилась в черные лосины и ярко-красную блузу до бедер, в таком наряде она казалась неуклюжей и чрезмерно полной. Когда она сердится, в голосе прорезаются высокие истерично-плаксивые нотки.
– О господи, ну где ты пропадал? – воскликнула она, как только меня увидела. – Что здесь происходит? Кто эта девочка?
В нескольких шагах за ее спиной, босая, сутулилась Лили в своем кривом платье и угрюмо жевала огромный комок жвачки. На смену панике пришло ледяное спокойствие. Я обладаю даром, если можно так сказать, разом глушить любое свое нервное возбуждение. Бывают – то есть бывали – вечера, когда я, ожидая своего выхода, съеживался за кулисами и трясся от страха, весь мокрый, а через мгновение появлялся перед публикой, безупречно владея собой, и декламировал без сучка и задоринки. В такие минуты я словно плыву, меня будто выталкивает на поверхность плотной жидкости, Мертвого моря чувств. Из этого
