Она пожала плечами.
— Ну, прощения попросить, оно вообще никогда не мешает. Хотя по большому счету это мало чего изменит. Такие вещи обратно-то не отыгрываются. Так только, повинишься, может, совесть себе облегчишь.
Вернувшись домой, я снова, не раздеваясь, забралась в кровать. Понимание наступило, но стало ли мне от этого легче? Похоже, что как-то не очень. Что делать — все равно непонятно. Гуру нет, как и не было. Внутри пусто, в кровати холодно. Да в животе еще как-то нехорошо.
Я вертелась так и этак, пытаясь найти какую-нибудь удобную позу и в ней — если уж не заснуть, то хотя бы угреться и успокоиться. Но без толку. Вдруг меня как будто что-то дернуло.
Я вскочила, подбежала к шкафу и стала рыться в ящиках, судорожно отыскивая один небольшой пакетик, давным-давно убранный от греха… Вот оно! Мое кольцо, подарок на шестнадцатилетие, с которым я начала когда-то новую жизнь. Я ни разу не доставала его, начав работать и общаться с Гуру, а ведь когда- то мне было с ним так хорошо. Оно всегда помогало…
Вот и сейчас, только взяв тяжелый золотой предмет в руку, я ощутила идущее от него тепло. Я поглядела на камень, и он радостно сверкнул на меня, будто подмигивая, своей золотистой глубиной. На душе немного полегчало. Я зажала кольцо в кулаке и снова забралась в кровать, свернулась в комочек, прижимая кулак с кольцом к груди. От руки будто бы исходили теплые волны, постепенно охватывающие меня всю. Они согревали, утешали, обнимали, укачивали… Меня медленно отпускало, и я уже совсем была готова отдаться на ласковую волю этих сонных волн…
Внезапно меня разбудил какой-то резкий и неожиданный звук, вроде хлопка. Его не должно было быть в моем сне. Что это? Я раскрыла глаза и подняла голову, пытаясь удержаться на сонной волне и одновременно сквозь слетающие остатки сна понять, что такое тут происходит. Надо мной стоял Гуру.
Все уладилось. Мы договорились, что оставим ребенка, но сохраним это в тайне, по крайней мере до тех пор, пока не кончатся выборы, а уже тогда, после нашей победы… Я буду работать, пока смогу и пока мое положение будет оставаться незаметным для окружающих, а когда скрывать дальше станет нельзя, он отправит меня как будто в командировку, а на самом деле спрячет в своем загородном доме, у него есть такой один, совсем далеко, в горах, на отшибе, вдали от посторонних глаз, и там я смогу родить, и все снова будет в порядке, а потом все как-нибудь образуется.
Так оно, в общем, и вышло, и я за две недели до предполагаемых родов оказалась в этом доме в горах. Одна — если не считать моей наставницы, про которую мы заранее условились, что я возьму ее с собой как единственного близкого человека.
Гуру сам лично ездил ее уговаривать. Он объяснил ей нашу ситуацию, и она, ни шевелением брови не подав виду, что вообще-то в курсе событий, сделала вид, что, взвесив все, решила согласиться оказать великому человеку содействие в трудную минуту. На самом деле, я знаю, она была страшно счастлива участвовать во всем этом. И не потому, что была так уж привязана ко мне, а потому, что получала таким образом доступ «в лучшие дома» и возможность наблюдать жизнь великого человека своими глазами. Ее пиетет перед Гуру был страшно велик. Все время, проведенное нами вместе, она не переставая объясняла мне, как именно мне повезло. Что, учитывая мое состояние, было довольно забавным. Я бы даже посмеялась, если бы могла. Но в целом все равно трудно было бы найти более удачную кандидатуру на роль моей компаньонки в такой щекотливой ситуации. Мало того, что мы с ней были не чужими и я, несмотря ни на что, доверяла ей, но у нее было еще и то преимущество, что она жила достаточно одиноко и ее долгое отсутствие не вызвало бы ни у кого ненужного интереса.
Кроме нас с наставницей в доме постоянно находилось несколько горничных, спокойных, незаметных женщин неопределенного возраста, одетых в опрятную униформу (честно говоря, я даже не очень-то различала их), кухарка, которую я вообще видела раз или два, и довольно пожилая, солидная дама-врач, прибывшая туда тоже по личной просьбе самого Гуру. То ли она была ему чем-то обязана, то ли их связывала давняя дружба, то ли еще что — это осталось для меня неясным, да и неважным. Большого толку от нее я не наблюдала.
Дело в том, что к моменту отъезда в это отдаленное укрытие я чувствовала себя настолько плохо, что мне было уже практически все равно, что со мною происходит. Хоть бы что, лишь бы только все это кончилось поскорее. Это началось давно, но в последнее время достигло каких-то невыносимых масштабов. Да и вообще вся беременность легкой никак не была. Меня мутило, грызло, сосало под ложечкой и выворачивало изнутри наизнанку, причем все эти жуткие ощущения не были чисто физическими — в том смысле, что меня не рвало и у меня в явном виде ничего не болело. Нет, меня поедало что-то другое, а что, я и сама не могла сказать. Просто чувствовала, будто исчезаю изнутри, всасываясь сама в себя, и все. При этом снаружи меня словно обволакивало ватным коконом безразличия ко всему, происходящему отдельно от моего тела. Так, меня совершенно перестало волновать то, что я делаю. И ежедневно, и в будущей перспективе. Задание на сегодня? Какая чушь. Выборы? Да ерунда все это, какая разница, что там будет, один крикун заменит другого, какое отношение это имеет ко мне? Результаты предварительных опросов, кстати, были для нас неважными и становились все хуже, Гуру рвал и метал, утверждая, что происходящее — злые происки врагов и козни моего прекрасного брата, но даже это уже не могло меня взволновать.
Да и сам Гуру… Наша любовь в последнее время как-то… не то что увяла, а… поблекла, что ли. Нет, я продолжала его любить, но это происходило немного в стороне, вот я, вот он, а вот она, наша любовь, лежит на полочке. Я знаю, что она в принципе есть, и мне достаточно. Я даже нисколько не расстраивалась, заметив, что в его кабинет то и дело шмыгает крашеная девица из технического отдела. Мне было так плохо самой с собой, что переживать из-за каких-то внешних мелочей не было ни сил, ни возможностей.
Но пока я работала, это все было еще как-то переносимо, по крайней мере я могла сосредоточиться и отвлечься, а может быть, сама работа была для меня целительной несмотря ни на что, но в самое последнее время и это уже помогало все хуже и хуже. А уж как только я поняла, что время подходит, и уехала в обещанную «командировку»…
Ребенок жил во мне, словно кит, забравшийся в чрево Ионы. Говорят, ему было плохо внутри кита, так я вам скажу, это просто цветочки по сравнению с тем, что бы он испытывал, случись обратное. Уж мне ли было не знать. Каждое его движение — а вертелся он часто, как будто джигу пытался во мне плясать, — отдавалось по всему телу такими спазменными переходами, что душа, казалось, больше не может это терпеть и изо всех сил хочет выскочить наружу. А может, она и не хотела, а просто ребенок ее выталкивал, невзирая ни на кого…
Не знаю. Знаю только, что так отвратно мне не было никогда, ни до, ни после. Из-за всего этого я даже толком не изучила и не осмотрела дом, в котором оказалась, хотя там было на что посмотреть.
Дом был огромный, в несколько этажей, и весь состоял из каких-то коридоров, лестниц и переходов — не дом, а целый замок. Встроенный, казалось, прямо в гору, он крепился и нависал над ней, точно ласточкино гнездо. Не знаю, как туда добирались наземным путем, наверное, как-то все-таки добирались, потому что нам исправно и регулярно доставляли свежие продукты и прочие необходимости, но мы прилетели туда на личном вертолете Гуру, и зрелище, открывшееся нам при подлете, было, помнится, настолько прекрасным, что даже на меня в моем бедственном состоянии произвело надлежащее впечатление.
Под этим впечатлением в первое время я еще как-то пыталась обойти и осмотреть дом, но потом оставила свои попытки и в основном проводила время в собственной спальне. Лежала в постели, беспрестанно ворочаясь и пытаясь найти менее неудобное положение, что было не так-то легко. На боку я задыхалась, на спине — меня давило тяжестью живота, лечь же на сам живот нечего было и думать… Иногда мне удавалось раскорячиться как-то так, чтобы хоть ненадолго перестать ощущать собственное тело, но тут приходил в движение младенец… Ходить было трудно, видеть никого не хотелось, рассудок отказывался проводить хоть какую-нибудь внутреннюю работу… Я буквально распадалась на фрагменты.
Но, скажу вам, это все было буквально ничто в сравнении с тем, что со мной происходило, когда начались сами роды… Все эти фрагменты, на которые я успела к тому моменту распасться, казалось, были одержимы единственной мыслью — убежать друг от друга на как можно большее расстояние и никогда не встречаться вновь. Боль была такая, что даже пытаться ее описать казалось каким-то нелепым и
