полезли.
Хоть мне и показалось, что мы спускались целую вечность, на самом деле там было не очень глубоко, лестница скоро кончилась.
— Прыгай. Давай руку, пошли.
Мы шли темным коридором, пахло затхлостью и плесенью.
— Сережа, это что, какие-то застенки КГБ?
— Не застенки, но КГБ, вернее, НКВД к этому руку приложило, я думаю. Посвети мне, — он передал мне зажигалку.
Неяркий пляшущий язычок огня осветил пустой узкий коридор. Мы стояли рядом с дверью, закрытой на большой амбарный замок. Громов достал из кармана длинный ржавый ключ на веревке и начал ковырять им в замке.
— Черт, заржавел совсем. Не открывается.
— Ого, а откуда у тебя ключ? Вообще, что происходит? Сереж, ну что ты молчишь?
— Опаньки, открыл. Заходи. Шш-ш, тихо. — Он приложил палец к моим губам и зашептал прямо в ухо: — Надо убедиться, что никого нет. Дай руку.
Здесь было не так темно, как в коридоре, в маленькие окошки под самым потолком тускло светили фонари. Мы шли вдоль стеллажей с книгами и папками, поворачивали, и опять перед нами были полки с бумагами. Громов неплохо ориентировался в этом подземном лабиринте. Мы повернули еще пару раз и пришли в отгороженный закуток Здесь, на большом столе, под зеленой лампой лежали папки и бумаги. Напротив стола стоял старый потертый кожаный диван.
— Уф, никого нет. — Громов с размаха сел на диван. — Но свет включать не будем, потому что сторож может заметить снаружи и придет проверять, в чем дело.
— Похоже на Смольный, — сказала я, оглядываясь.
— Угу, а ты похожа на смолянку. Иди сюда.
Он притянул меня к себе.
— Сними кофточку.
Мне было неловко под его взглядом. Танцевать, освобождаясь от одежды, так, как это показывают в голливудских фильмах — сексуально, легко, непринужденно, — я не умела. Я чувствовала себя какой-то деревянной. Я могла только, опустив глаза вниз и стесняясь, расстегнуть пуговицы У себя на блузке. Больше всего я стеснялась того, что стесняюсь.
— Нет, нет, лифчик оставь.
Он обхватил меня за талию и повалил на диван рядом с собой. Повернул на живот, лицом вниз, и начал снимать, вернее, сдирать с меня колготки.
— Нужно туфли сначала снять.
— С ума сошла? Туфли на каблуках — это самое оно. Ажурный лифчик, туфли на шпильках и чулки с поясом. А у тебя эти дурацкие колготки. Ну почему ты не купишь себе чулки? Так, обопрись на руки, прогни спину и насаживайся на меня. Я не хочу сделать тебе больно, так что навинчивайся на меня сама. Прогни еще спину. Вот так, вот так, о-о-о, черт…
Громов встал и, придерживая рукой спущенные до колен брюки, прошаркал куда-то в сторону. Послышался звук льющейся воды. Он вернулся в застегнутых штанах, но без рубашки, обтирая себя влажным полотенцем.
— Я весь взмок, рубашка насквозь мокрая, — сообщил он мне.
Пока его не было, я, как могла, быстренько привела себя в порядок. «Мне бы тоже полотенце не помешало», — подумала я. Ни о каких контрацептивах он не думал, мы вообще никак не предохранялись. Хоть Марина и дала мне противозачаточные таблетки, я скоро перестала их принимать. Таблетки надо было пить строго по схеме, и я все время сбивалась; и потом, ходило слишком много слухов о вреде, который причиняют гормональные таблетки. Громов как будто прочитал мои мысли.
— Кстати, а когда у тебя менструация была?
— Не помню. Кажется, неделю назад закончилась.
— О, черт, — он тяжело плюхнулся рядом со мной на диван.
— По-моему, стоило об этом спросить до, а не после.
Он искоса посмотрел на меня, но ничего не сказал. Почему-то у меня кончились все слова, я не знала, что сказать. В голове было пусто, а на душе — тошно. Громов никогда не подпускал меня к себе слишком близко, но минуты после секса были самые тяжелые. Он до такой степени отдалялся, загораживался, что мне казалось, будто мы находимся на разных планетах. Я протянула руку и дотронулась до его лица. Борода все еще была мокрая.
— Ты бы меня поцеловал, что ли, — попросила я.
Он чмокнул меня в щеку. Это был первый поцелуй за вечер. От него сильно пахло, даже не потом, а чем-то совершенно животным.
Внезапно Громов мне стал неприятен. «От него козлом воняет», — подумала я.
Он резко поднялся и начал застегивать рубашку.
Мы вышли тем же путем, что и пришли. Громов шел первым, я сзади. Молча поднялись по лестнице, вылезли из люка, Громов закрыл крышку. Чувство отчужденности не проходило, я не знала, что сказать, и не хотела напрягаться. Мне хотелось остаться одной и все обдумать. Молчание стало таким плотным, что его можно было резать ножом.
— Когда ты так жуешь губы, то похожа на злого кролика.
— Спасибо за комплимент. Сереж, ты меня прости, но у меня жутко разболелась голова. Я пойду Домой.
У ТЕЛЕФОНА
После 10 часов вечера у меня начинал трезвонить телефон.
Звонили мои близкие подруги, у которых постоянно случались какие-то драмы, они жаждали поделиться ими со мной. Звонили едва знакомые люди, с которыми я где-то когда-то случайно пересекалась, или даже знакомые знакомых, которым нужно было найти в Москве «своего человека». Звонили потенциальные клиенты в поисках зажигалок со слезоточивым газом. Их я, проверив на благонадежность, перенаправляла к Глебу (после того, как отец запретил мне заниматься этим самой). Звонили представители малоизвестных или, вернее, совсем неизвестных групп, которые хотели, чтобы я послушала их демо-кассеты или пришла на сейшен и потом написала рецензию в любом из тех мест, где я публиковалась. Звонили редакторы разных провинциальных рок-изданий, вдруг во множестве появившихся по всей стране — от более-менее нормальных журналов и газет до листков, исписанных от руки, — которым катастрофически не хватало материалов и которые потому были готовы напечатать все, что выходило из-под моего пера. Наконец, постоянно звонили те, кому нужна была вписка в Москве. Моя точка на Преображенке начинала обрастать легендами.
Не звонил только Громов, а я не звонила ему. Странно, но я не чувствовала по этому поводу никаких отрицательных эмоций. Наоборот, была даже немного рада возникшей паузе. Зато неожиданно объявился Никита.
— Привет, это я. Узнаешь?
— Никита? — Было плохо слышно, но я все равно узнала его голос. — Ты где?
— А я в Крыму. Я очень пьяный и потерялся.
— Я слышу, что ты пьяный.
— Захотел тебе позвонить. У меня был твой телефон.
Нас разъединили. Он сразу перезвонил.
— Тут телефон не работает. Это ничего, что я звоню?
— Конечно, я очень рада.
— Да?
