– По сравнению с вечностью.
– И по сравнению с вечностью тоже. И не забывай, дитя мое, – он еврей.
– Да какой же он еврей, падре!
– Это только кажется, дитя мое, – покачал головой понтифик. – Да, он не соблюдает обрядов, и Ребе гневается на него за это. Просто для него это – молитва, учение, – окольный путь. А он идет напролом. Но только такой мятежный дух мог поднять и повести за собой стольких людей. Этим он так похож на Спасителя.
– Что вы говорите такое, падре?!
– Я знаю, что говорю. И это очень еврейское свойство – спорить с Богом, отстаивать свою правоту, требовать справедливости, – не в будущем мире, а здесь, сейчас, немедленно. Да, он сам временами тяготится этим. Но если ты любишь его, ты должна разделить это с ним. Помочь ему это тянуть. И ему будет чуточку легче. Он просто не знает, готова ли ты.
– На что только я не готова, падре!
– Значит, все получится у вас, Елена. Все. Только не падай духом.
– Какие вы слова знаете, падре.
– Я просто люблю вас, дети мои, – светло улыбнулся понтифик.
И Елена улыбнулась тоже.
ПРАГА. ФЕВРАЛЬ
Они успели и на этот раз. И понтифик вернулся в Рим. Елена настояла потом, чтобы Майзель показал ей оперативные съемки. Заледенев, она смотрела отснятые в тау-диапазоне кадры, на которых спецназ входил в квартиры и офисы, мечети и лавки, – не только в Италии, везде, по всей Европе, – и стрелял в людей, стрелял, словно по мишеням. В тау-диапазоне это выглядело совсем не страшно, почти как в кино. Но обычные съемки, когда полиция и парамедики выносили из забрызганных кровью, разгромленных помещений задраенные пластиковые мешки с трупами, выглядели совсем иначе. Сотни трупов. Елена понимала, – это враги. Нелюди. Зверьки. Чучмеки. И все же она не могла так думать. Для нее они все равно были людьми. Страшными, глупыми, злыми, жестокими, – людьми. А спецназ стрелял в них так спокойно и деловито. Тщательно контролируя неукоснительное выполнение задания. Добивал. Действовал по обстановке. Ты сказал, мне не стоит это видеть, думала Елена. Возможно. Я просто хочу знать, что чувствует человек, когда смотрит такое. Что чувствуешь ты, когда смотришь это.
– Ты сеешь мстителей, – горько вздохнула Елена, выключив экран.
Она понимала, что он сделал для нее, в общем-то, щадящую компиляцию. Все равно это было жутко.
– Возможно, – Майзель пожал плечами, – но они побежали, как тараканы. Впервые за много лет отток «беженцев» превысил приток. И никто никого не высылал, заметь. Сами побежали.
– Это ничего не решит. В истинном смысле этого понятия.
– Но за пределами периметра они будут только бесновато кувыркаться перед колючей проволокой, не в силах ни перегрызть ее, ни перелезть через ограду. Ты в самом деле думаешь, что они хотят жить с нами в мире и согласии? Дар-эль-Ислам [64] и Дар-эль-Харб [65] . Вот что звенит в их пустых, как перевернутый медный таз, головах. Взаимопонимание потому так и называется, что предполагает движение навстречу с двух сторон. Я ведь не должен объяснять тебе это, жизнь моя?
– Нет. Не должен. Кончится это когда-нибудь?
– Уж это вряд ли. Они не переставая пробуют нас на зуб. Сначала в Косово. Потом в Америке. В Израиле. В Чечне. Здесь и сейчас. Это уже не просто террор, щекотка нервов и наглое вымогательство гуманитарной помощи. Смотри, жизнь моя. Пока мы сидели на нефтяной игле, они так не суетились. Они держали нас за глотку и диктовали нам свои условия. А когда выяснилось, что, с одной стороны, нефти надолго не хватит, а с другой – что заработать на этом не получается, они начали нас взрывать. Теперь, когда наши автомобили, самолеты и корабли потребляют в разы меньше топлива, когда энергия атома, атмосферных потоков, приливов и солнца удовлетворяет почти треть наших потребностей, хотя они и растут с каждым днем, – а ведь это мы сделали, и это не стало бы возможным, если бы не наше ослиное упрямство и готовность идти по головам.
– Твое упрямство и твоя готовность.
– Ну, пускай. Пускай, это неважно. Они хотят открутить назад время. Чтобы мы впали в дикость и ужас. Чтобы шарахались от каждого звука. Чтобы перестали смеяться, ходить в кино, летать в отпуск к морю, любить друг друга свободно и весело, – иногда слишком свободно и весело, но это, на самом деле, пустяки. Они не понимают ни наших шуток, ни наших слез. Ничего. Хотят, чтобы нас просто не было. Нигде. И поэтому им не место среди нас. По крайней мере, до тех пор, пока они не научатся хоть чему-нибудь, кроме как взрываться в толпе детей на дискотеке.
– Разве войной можно кого-нибудь чему-нибудь научить?
– Смотря что понимать под войной. Это ты и твои приятели всегда считали войну злом, потому что политика – это зло, а война есть продолжение политики. Дескать, войны ведут не враги, а друзья, которые просто не поняли друг друга. Или – еще хуже – надо перековаться, стать морально выше и материально беднее, и тогда враги превратятся в друзей. Только это чепуха, Елена. Природа этой войны другая. Как и природа этого врага. Они ненавидят нас не по какой-то причине, а просто потому, что в их фантастическом мире нет для нас места. Они даже не воюют с нами, они просто уничтожают всех нас. Дело не в христианстве, иудаизме, цивилизации и всем остальном. Они просто хотят нас всех уничтожить. Тебя. Меня. Женщин, детей, стариков, слабых, больных – всех. Мы им мешаем. Если они доберутся до оружия, которое может нас уничтожить, они применят его, не задумавшись ни на секунду. Им не нужны ни наши чудеса, ни наши богатства, они готовы закопать все это вместе с нами, лишь бы не было нас.
– Почему?!
– Ислам, жизнь моя. Не ислам Улугбека и Хайяма, Фирдоуси и Аль-Джебра, не ислам суфиев, Зохели и Бутия. А ислам Хомейни, Бин Ладена, Арафата и Аль-Ваххаба. Этот новый ислам просто сожрал прежний, не оставив о нем даже воспоминания в душах и сердцах людей, учинив в них такое... Быть может, лишь у малой толики что-то осталось. Но разделить, боюсь, не получится. И это страшно.
– И тебе страшно?
– Конечно. Я все-таки человек.
– Это и есть то самое, что ты знаешь?
– О, нет, жизнь моя. Это лишь следствие. Вывод.
– Господи, если бы я могла в это поверить.
– Ты не веришь?
– Я верю тебе, Данек. Потому что я женщина, не смотря ни на что.
– Это же здорово. Женщина должна верить своему мужчине. А мужчина – своей женщине. Потому что своей верой в него она делает его гораздо лучше, чем он мог бы быть без нее. На этом стоит мир, мой ангел.
– Ты действительно примитивный, как ящерица, – печально усмехнулась Елена.
– Обязательно. Ужасно примитивный. И это, кстати, заразно. Передается интимным путем, – он подхватил Елену, будто не замечая ее шутливого сопротивления. – Я соскучился. Я хочу тебя, елочка- иголочка, щучка-колючка моя!
Когда он это говорил, Елена забывала обо всем на свете.
ПРАГА. ФЕВРАЛЬ
Полной идиллии хватило Елене ровно на двадцать дней. Потом она подхватила какой-то жуткий грипп, провалялась три дня с высоченной температурой, перепугав не на шутку и Майзеля, и королевскую семью. И все ее собственные страхи вернулись, – словно и не пропадали никуда.
В самом конце февраля она снова отдалилась, сказав, что ей нужно обязательно закончить книгу. Майзель не стал ничего говорить, не устраивал мелодрамы, хотя, возможно, если бы он вновь ударился в какие-нибудь безумства, у Елены и не достало бы духу. А так... И подготовка к операции в Намболе, кажется, вступила в завершающую фазу, и беларуские дела давали о себе знать. Обойдется, подумала Елена. С каким-то, как ей показалось, облегчением даже.
Она действительно с головой окунулась в работу. Это далось ей тем более легко, что нужно было как-то
